— Вот и все. Я бы сразу рассказал, но вам не терпелось на меня напуститься. Редигер утверждает, что Олби вас ему подсунул нарочно, то ли натравил, то ли просто знал, на что вы способны. Они имели зуб друг на друга. Редигер дал ему последний шанс, а сам только и мечтал, чтоб Олби сорвался. Небось следил за ним в оба; и ему ли было не знать, что Олби кое-что против него затаил.
— Но это же чушь сплошная. Не может человек отвечать за всех, кого рекомендует. Сами знаете… И Редигер вам такое сказал?
Уиллистон кивнул.
— А пьянство тут не играло роль?
— Он не одно место потерял из-за того, что пил. Не стану отрицать. Репутация была неважная.
— Он был в черном списке? — Левенталь сжался, напрягся.
Уиллистон не смотрел на него. Задумчиво отклонил лицо к цветам, шершавым, зернистым в слабеющем свете.
— Ну я же сказал, он проходил испытательный срок. Я Редигера спрашивал насчет пьянства. Ему пришлось признаться, что Олби тогда завязал. Его не из-за пьянства уволили.
— Значит… — сказал Левенталь тупо, — тогда в каком-то смысле выходит, я виноват? — Он осекся и смотрел остекленело на Уиллистона, забыв на коленях руки. — В каком-то смысле. Конечно, я не хотел его втравить в неприятности. Я же не знал, какой этот Редигер…
— Да, не знал.
Что-то еще кроме подтверждения было в этом ответе. И Левенталь ждал, чтоб Уиллистон ему объяснил, но ждал он напрасно.
— Откуда же мне было знать, куда я суюсь? Этот Редигер… не понимаю, как с ним вообще кто-то может работать. Сволочь. С ходу набросился на меня как собака.
— Редигер говорил, что ни разу за всю карьеру не имел такого собеседования.
— Никто никогда ему слова поперек не вякнул. Привык вытворять, что левая нога захочет. Он…
Уиллистон, снова густо побагровев, перебил:
— Себя вы тоже так легко не оправдывайте. Вы тогда со всеми сцеплялись. С Редигером — это вообще, но я и от других слышал. Вы к нему пришли наниматься, а он вас не взял. Он же был не обязан, правда? Вам бы следовало быть поумней, а не лезть на рожон.
— Как это? Утереться и с достоинством удалиться? Да я бы не мог себя уважать после этого.
— В том-то и дело.
— В чем? В том, что я о себе думаю? Ну… — Он осекся, вздохнул, покорно пожал плечами. — Ну я не знаю. Ты приходишь к человеку насчет работы. Тут не просто работа, тут вопрос жизни и смерти. Положим, это не его головная боль; у него свои интересы. Но тебе-то кажется, ты кое-что можешь ему предложить. Ты пришел себя ему продавать. А он тебе заявляет, что у тебя ни хрена за душой. Не только того, что ему требуется, вообще ничего. Господи, да кому же это понравится. — Вдруг голова у него стала пустая, спутались мысли; вспотело лицо. Он неловко возил подошвами по мягкому кружку на ковре.
— Вы вели себя неправильно.
— Возможно, — сказал Левенталь уныло. — Нервы сдали. И вообще я не умею ладить с людьми. Нет подхода.
— В дипломатии вы не сильны, что да, то да. — Уиллистон заметно смягчился.
— Но абсолютно я не хотел вредить Олби. Честное слово даю.
— Я верю.
— Правда? Вот спасибо. Вы бы сделали мне одолжение, если б сказали это Олби.
— Я его не вижу. Я же сказал, несколько лет его не видел.
Олби стыдно показываться старым друзьям, подумал Левенталь. Совершенно естественно.
— Меня он считает злейшим врагом.
— А как вы на него наткнулись? Что он поделывает? Я и не знал, что он в Нью-Йорке. Как в воду канул.
— Он за мной ходит хвостом, — сказал Левенталь. И рассказал Уиллистону про все три свои встречи с Олби. Уиллистон слушал строго, внимательно, и, как он ни сдерживался, по углам рта проступали предательские белые пятна. Левенталь закруглился: — Не понимаю, чего он добивается. Не могу уяснить, чего он хочет.
— А надо бы, — сказал Уиллистон. — Определенно надо бы.
«Может, он считает, что я обязан что-то сделать для Олби, — думал Левенталь. — Да, конечно, на это он намекает. Но что? Как? Не совсем ясно. И ведь я далеко не все сказал, что хотел. Самого главного, глубокого, важного даже не копнули. Ясно одно: я должен признать свою ответственность за крах Олби. Да, конечно, отчасти я виноват — отчасти, но надо еще понять, до какой степени. Человек как раз сделал над собой последнее, дикое усилие, чтоб не потерять работу…»
Но пора было уходить. И так он отнял у Уиллистона больше отведенных пятнадцати минут. Он встал.
В дверях Уиллистон сказал, что надо бы еще обсудить эту тему; его очень тревожит то, что творится с Олби.
Левенталь вдавил кнопку лифта. И, тихонько поклацав металлической дверцей, он медленно всплыл.
Потом, лежа в постели, у стенки, согнув колени, уткнув лицо в полосатый матрасный тик, Левенталь перебирал свои ошибки. От некоторых морщился; другие так больно язвили сердце, что какое уж морщиться, и он давил в себе чувства, сдерживал гримасы, только веки опускал. Он не пытался себя щадить; все-все перебрал, от сегодняшнего наскока на Уиллистона до той, исходной, сцены у Редигера. Дошел до нее и перевалился на спину и скрестил на лице голые руки.
И вот тут-то дошло до него то, глубинное, к чему пока не решался притронуться. Да, тогда, у Редигера, он потерял голову, это он признает, пожалуйста. Но вот почему? Только из-за оскорблений этого типа? Нет-нет, но он сам тогда начал подозревать, что нижайшую цену, которую на себя назначил, он и то заломил, и сразу сделалось непонятно, зачем кто-то будет платить за его услуги. Под влиянием Редигера он это почувствовал. «Из-за него я поверил в то, чего сам боялся», — думал Левенталь. Разве Уиллистону это понять? Как сыр в масле катается в профессиональном кругу. Для такого, как он, всегда где-нибудь подыщут местечко. И никогда, из-за чьих-то там слов и взглядов, не станет он злейшим врагом самому себе. Тут он может не беспокоиться.
Уиллистон не пытался обелить Редигера, да, правда, но, конечно, он считает, что больше всех виноват Левенталь. И собственно, глядя с точки зрения Редигера, притом учитывая характер Олби, почему же не предположить, что его, Левенталя, специально подбили устроить ту сцену. Гаркави же тогда сразу предположил, что Олби с Редигером стакнулись. Гаркави такое показалось возможным, вот и Редигеру показалось. Только подозрение Редигера моментально сбылось, потому, наверно, сбылось, что ему самому пришло в голову. Уж такой он человек.
И еще одно мучило Левенталя — он провел рукой вниз по горлу, по волосам на груди, убегавшим от выбритой полосы над ключицей. А вдруг он, не отдавая себе отчета, подсознательно то есть, хотел отомстить Олби? Нет, конечно. В тот вечер у Уиллистонов он злился, естественно. Потом — нет. Честно, нет. Уиллистон сказал, что ему верит; но еще неизвестно, верит он или нет. Разве разберешь Уиллистона.
10
Левенталь набежал на Гаркави в воскресенье днем, в кафетерии на Четырнадцатой.
Зашел укрыться от горячего ветра, а заодно и перекусить. Испустив пыльный вздох, за ним захлопнулась стеклянная дверь, он сделал несколько шажков по зеленым плиткам, разинул рот, чтобы отдышаться. Из стопки подносов на столике взял один, двинулся к стойке. Его окликала кассирша. Забыл вытащить чек. Улыбалась: «Вчера хорошо погуляли, а?» Левенталь не стал отвечать. Отвернулся от кассы и — нос к носу столкнулся с Гаркави.
— Тебе что — уши заложило, старик? Я тебе три раза, четыре раза кричал.
— Привет. Ох, тут еще кассирша орет. Я не могу слушать всех сразу.
— Ты сегодня что-то не в настроении, да? Ничего, пойдем, посидишь с нами. Я тут кое с кем. Зять — Юлиин муж, ты знаком, Голдстон — и его друзья.
— Я их знаю?
— Думаю, да. Шифкарт, в частности.
— A-а, музыкант? Трубач?
— Когда это было. Объясни этой женщине, чего тебе надо, а то потом не дождешься. Нет, он уже не по этой части. В одном голливудском проекте. Персевалли и компания, импресарио, «поиск талантов», такого типа. А Шлоссберга ты помнишь.
— Да?
— Я просто уверен. Ну, журналист. Пописывает в еврейских газетах.
— И что пописывает?
— Что попало, по-моему. Сейчас, например, театральные мемуары — раньше в театре работал. Ну и наука, и прочее. Я ведь на идише не читаю, знаешь ли.
— Мне швейцарского с ржаным хлебом, — говорил Левенталь через стойку. — Такой пожилой, да? По-моему, я его видел у тебя, он был с кем-то?
— Совершенно верно; с сыном, которого он на себе тащит в его тридцать пять.
— Больной?
— Нет, так, осматривается; постепенно определяет свое призвание. И дочери есть. Еще хуже.
— Распущенные?
— Бери свой сандвич, — сказал Гаркави.
Женщина размашисто, с грохотом толкнула через прилавок тарелку, и Гаркави поволок Левенталя к своему столу. Трое задвигали стульями, освобождая для него место.
— Левенталь, мой старый друг.
— Мы, кажется, знакомы с мистером Шифкартом, — сказал Левенталь. — Здравствуйте. Мы встречались, когда я жил вместе с Гаркави.
