Когда же волны омыли их тела и анатолийский разбойник унес
Кассандру, схватив ее в охапку, ибо ноги ее подкашивались от счастья, – Кассандра навек лишилась своего смертоносного дара, и стала жить как простая женщина. Жить себе и жить. Чего и требовали от нее вмиг забытые земляки и сограждане.
Им же, здравомыслящим и в меру распутным, погоду теперь предсказывали ученые синоптики, войны – ученые политологи, а падение доллара и курс драхмы – ученые экономисты.
ХЕМ И ШАЛАШОВКА
*
Парни! В Мцыри новая блядь Наташа!”
Мощный человеколюбивый напор мессиджа, прокарябанного кирпичом в штукатурке, не брали никакие меры пресечения – ни соскабливание, ни замазывание, ни даже покрытие новыми слоями той же штукатурки, ни иная какая борьба, включая ночное дежурство лично хозяина оскверненного поселкового магазинчика. Каждое утро огненные буквы вновь горели на белой стене торговой точки, словно пятно крови в
Кентервильском замке, на радость всем парням.
Надо заметить, что подобное упорство являлось чистым и совершенно излишним хулиганством, ибо личность дебютантки Наташи установить оказалось гораздо легче, чем автора дацзыбао. Мцыри – усадьба то ли бабушки, то ли тетки, то ли еще кого из родни великого поэта, из запущенного санатория превратилась недавно в столь же запущенный памятник культуры, и персоналу там было два с половиной человека.
Причем стоял этот обшарпанный Мцыри ровно напротив злополучного сельпо (с тем же, кстати, названием).
Даже придурок Савелий, с соседнего кладбища могильщик, даже таджики с ближних строек моментально догадались, о ком речь. В лермонтовском, с позволения сказать, “заповеднике” буквально на прошлой неделе приступила к работе уборщица Наташа, довольно изможденная тетка средних с первого взгляда лет. Конечно, никому бы в голову не пришло, что жилистое создание с чертами, точно полустертыми половой тряпкой, может как-то проявить себя на древнем поприще, хоть бы и районного масштаба. Если бы… Если бы эта Наташа сама не заявила о своем ремесле без всякого стеснения, причем именно на кладбище, заведя праздный разговор с Федором Ляпишевым.
Указанный Федор, парень не совсем молодой, но бедовый, гулял на кладбище от нечего делать. Там было солнечно и весело, народу много, бабы торгуют бумажными, ядовитых расцветок венками и букетами, все выпивают за помин и Федора угощают приветливо и от души, особенно по воскресеньям. А в тот день как раз состоялась родительская суббота, и кладбище вообще, я извиняюсь, кишело. Притом у Федора тоже лежат здесь все, кто можно и нельзя. Даже жена, бывшая конечно, отчего
Федор Ляпишев является вдовцом. Катя Ляпишева померла, смех сказать, от падения спьяну в канаву по дороге на станцию за пивом и хлебом.
Всю ночь они с Федькой пили, будучи дружной бездетной молодой семьей, и Катя поутру решила прогуляться, а заодно протрезветь.
Неожиданно ее неокрепшее сознание поразили багряные листья клена, нападавшие по обочинам. Потянулась собрать осенний букет – да и свалилась прямо мордой в подмерзшую лужу, пробила ледок тяжелым лбом и захлебнулась. А тридцатилетний Федька остался себе вдоветь.
Словом, на кладбище он находился с полнейшим правом и обязанностью.
И вот выпивает Федор на могилке жены Катерины, тут же мама его, покойница, отец, отцова жена (ох и курва, прости Господи), прочие
Ляпишевы. Закусывает яйцом. И подходит женщина в серых трениках с пузырями и стоптанных назад кроссовках. Подсаживается на лавочку.
“Эх, – вздыхает, – ну и погодка! Люблю, когда солнце на кладбище.
Словно дорогие покойники с неба улыбаются на нас. А?” – “Именно что!” – удивлен Федор такой точностью мировосприятия: он и сам примерно так думает. Подвинулся, чтоб женщине удобней было на узкой лавочке, но та не шелохнется, так на краешке и торчит, подобно гвоздю. Федя спрашивает с интересом: “А у вас кто здесь лежит?” Но женщина только дышит носом и грустно улыбается. И вдруг: “А вы бы, мужчина, приходили ко мне ночевать”. Федор аж подавился водкой. “В каком… смысле?” – “Да в простом, – пожимает худощавыми плечами женщина. – Поспим вместе, ты денег мне дашь немного, рублей пятьдесят…” – “Ого! – возмутился Федор. – Откуда?” – “Ну хоть двадцать”, – легко согласилась женщина.
И вдовый мужик Федор Ляпишев в тот же вечер, нацепив галстучек на резинке плюс куртку “Адидас”, постучался с заднего крыльца на территорию культурного памятника Мцыри, и женщина Наташа, только с лица старая, а телом сочная и крепкая, как осеннее яблоко антоновка, открыла ему и повела пустыми коридорами во флигель, где испокон веков в боковой комнатке жила прислуга.
Проще всего выдвинуть версию, что паскудную надпись на магазине оставил и возобновляет Федька. Но, во-первых, не такой он человек, чтоб на стенах писать – шофер все же некоторого класса со стажем работы в милиции двадцать пять лет, хотя и уволенный за систематическую пьянку. И возраст – не дурак какой-нибудь сопливый, мужчина, как говорится, соль с перцем. Притом у Федора твердое алиби, что может подтвердить сама Наташа: всякую ночь Федя теперь проводит у ней, между прочим, бесплатно.
Конечно, нельзя сказать, что Ляпишев молчал как рыба из ложной скромности или других соображений. Делился, врать не буду. И в очереди за пивом или той же водкой, и в дальнейшем застолье, и просто так, облокотясь на заваленный забор бесхозного своего дома.
Вся округа, короче, в момент узнала про Наташу. И потянулся на ее опрятную служебную площадь, оклеенную обоями в медальончик, с лампочкой, сперва голой, а после прикрытой самодельным абажуром с финтифлюшками, – караванный путь из местных парней и мужиков. Так что в принципе любой из этих одичавших пассионариев мог выступить в стенной печати. Приходили-то они в разное время, согласованное
Наташей лично с Федором Ляпишевым, который принял в ее судьбе самое горячее участие. Со временем Федька стал брать за комиссию небольшой процент, обеспечивая, кстати, и безопасность Наташи, то есть, честь честью, стал ее сутенером, о чем ни он, ни она не подозревали, так как воспитывались вдалеке от секса, разврата и других плодов цивилизации.
Наташа не была профессиональной проституткой. В юности она училась на швею и даже короткое время работала в городе Иваново по специальности. Очень даже аппетитная и боевая портняжка оставалась, однако, не востребованной по личной части за острым дефицитом мужского контингента в этом своеобразном городе. Все незамужние, согласно популярной песне, швеи и ткачихи комбината, кто постарше, заочно увлекались эстрадным певцом Сергеем Захаровым и грузинским киноартистом и также певцом Кикабидзе Вахтангом, или так называемым
Бубой. Молодежь над ними свысока подшучивала, уносясь мечтами в большие города или на металлургические гиганты, где, по наивным девичьим представлениям, их заждались женихи. Пока же ночные вздохи фабричных девчат адресовались новому инженеру – товарищу Серегину
Андрею Петровичу, молодому специалисту двадцати шести лет. Андрей
Петрович был примечателен уже тем, что носил усы. Не так чтоб уж гусарские какие-нибудь там усищи, нет – довольно тощие усишки под курносым носиком, но у местного народа и таких не было. Кроме того, ходил на работу в джинсах, за что директор комбината Лариса Ивановна ему строго выговаривала, но выбирать не приходилось.
Этот невыносимый красавец Андрей Петрович в отделе кадров значился холостым, что поднимало его рейтинг вообще до космических высот.
И вот раз на танцах случилось чудо. Танцы происходили в комбинатском
Дворце культуры после кинофильма “Вокзал для двоих”, картины жизненной, буквально смех сквозь слезы. Заплаканные размягченные девчата выстроились по периметру зала буквой “П”, в просвете которой местное трио “Гренада” наяривало модный, но идеологически выдержанный репертуар, – и принялись ждать. Вскоре танцевальное пространство заполнилось однополыми парами. Наташа топталась с соседкой по общежитию Маринкой Пуделем, матерью-одиночкой (сын в деревне у бабушки). Пуделем Маринку звали за пережженный перманент – химическую шестимесячную завивку. Пудель считалась /эффектной/, выщипывала брови и имела в гардеробе брючный костюм. И когда к ним прямым ходом направился в своих знаменитых джинсах знаменитый Андрей
Петрович Серегин, чтобы разбить пару, Маринка заранее томно улыбнулась и сделала вид, что ничего не замечает. И, представьте себе, так и осталась стоять, дура дурой, со своими стружками на башке и улыбкой на морковных губах. Потому что Андрей Петрович, сказав: “Извините”, хлопнул в ладоши и подхватил ошалевшую от счастья Наташу.
И танцевал с ней весь вечер. А после предложил погулять по набережной. И незаметно привел к дому, где снимал квартиру. И предложил зайти “на чашку кофе”. Усадил на диван под портретом бородатого мужика в свитере (“Ваш папа?” – “Ну что ты, малыш, это же
