Хлыст бровей, свист нагайки, косые скулы, топот табуна, визг орды…
…Тата воткнулась в тишину, как в вату. Встречные потоки разнесли их.
/
4
/
На заседании совета директоров Тимофеева прождали час. Сотовый молчал (в одной из урн Московского метрополитена имени В. И.
Ленина). Домашний автоответчик женским голосом с плохим произношением капризно предлагал оставить “message after the bip”.
На всякий случай связались с доверенным лицом из ФСБ. “Может, на дачу?” – высказал неплохую мысль необстрелянный директор из новеньких. “Херня, – возразили опытные директора. – За каким ему на дачу-то среди дня переться!”
Однако именно в эту как раз минуту Рустем Тимофеев выходил, смешавшись с толпой садоводов, на перрон станции “Расторгуево”
Павелецкой железной дороги, где за поселком городского типа, смердящем помойкой и выхлопными газами, можно было свернуть с шоссе на проселочную дорогу, а с нее сойти в поле с копошащимся вдали жуком-трактором, пересечь поле по комковатой сухой меже и войти в лесок. И леском, леском, сыроватой тропинкой, под чириканье и посвист невидимых птиц обогнуть пруд и выйти к косогору, куда взбегали одиночные связистки-березы, молнирующие донесения в деревню. С другой стороны деревня спускалась к излучине. В одном месте речка подмыла берег, устроив под обрывчиком с перфорацией стрижиных гнезд маленький песчаный пляж. Над этой белесой бровкой, оттопырив губу балкона, нависал дом. Простое соразмерное строение в два низких этажа, обшитое мореными досками, с плоской крышей и открытой верандой профилем на речку. От нее к пляжу вели ступени, выбитые прямо в глинистой почве берега в два человеческих роста.
Рустем не любил свою усадьбу в Жуковке, устроенную согласно представлениям жены о /барской/ жизни. Белая колоннада под треугольным портиком, две скобки лестниц с вазонами, лужайки, бассейн, несметные комнаты, штат прислуги, вощеные полы, шелковые маркизы на венецианских окнах, белый рояль, на котором никто не играл, ковры и портрет самой жены в виде несуразной нимфы на качелях, за который этот павлин Никас заломил 50 зеленых штук.
Дурная, хамская роскошь – Светочка обжиралась ею, как икрой и зимней клубникой, наголодавшись в своем Пермском театре оперы и балета, откуда Рустем вывез ее, дохленького лебеденка с детскими недоразвитыми грудками и затянутыми до раскосости глаз висками.
Светочка в тот год только окончила знаменитое училище и была дико трогательна, как все юные балеринки: шейка с выпирающим позвонком, мелкий выворотный шажок с носка на пятку, восторженные глазки и упоительный носик сапожком. Рустем жил тогда с двумя сыновьями-старшеклассниками. Первая жена безуспешно лечилась от алкоголизма на почве тоски и двухлетнего безделья в Париже, где
Рустем в начале своей карьеры налаживал банковские связи. Женам советских эмиссаров работать не разрешалось (видимо, в целях ограничения ненужных контактов), и добрая женщина, до рвотного спазма набегавшись по магазинам и музеям, приохотилась к одиноким домашним попойкам с дешевым розовым вином. По истечении командировки
Рустем привез в Москву закоренелую пьянь. Четыре нарколога сколотили на ней приличный капиталец, что не помешало Ларисе Тимофеевой на официальном завтраке с французскими инвесторами (в ходе которого открывались широкие перспективы для молодого банка “Нура” и ее любимое розовое лилось рекой) – наклюкаться до полной бесконтрольности реакций и обоссаться в полном смысле этого слова, сползая с ампирного полукресла в стиле одного из ложных Людовиков.
Тут уж хищных наркологов сменили еще более кровожадные адвокаты, и после муторного развода Лариса была сослана в город Бостон, где ее следы затерялись в обществе анонимных алкоголиков.
Человек слова, Рустем со своей маленькой лебедью резину не тянул, хотя в венчании трепетной Светочке было решительно отказано. Но и невенчанная, молодая жена освоилась в момент, с упоением и пчелиным усердием (воспитанным в ней балетным училищем) взявшись лепить свои соты.
Рустем же, которому к сорока пяти годам многие стороны жизни осточертели и даже, можно сказать, обрыдли, избрал доступную ему, слава Аллаху, политику регулярных отступных, которыми откупался от домочадцев, и вот через верного мужика построил себе это партизанское убежище по-над речкой. Приют угрюмого скитальца, вариант рая, который заслужил конкретно он – в том самом, компромиссном смысле – не свет, но покой.
Верный мужик Толя Монахов по прозвищу Турок (полученному в детстве за большой крючковатый нос, дикий черный волос и общую ярость нрава) сорок лет назад возглавил их совместный побег из детского дома.
Чернявые, как братья, только Руська тонкий, как прут, а Толик плотный и кривоногий, – пацаны и считались братьями, и беспризорная их дружба была что черный сухарь: каменной крепости. Многомесячный путь лежал от поселка Малые Шахты Карагандинской области до Москвы и включал все возможные виды транспорта плюс верблюдов. Тогда, в начале их голодного и страшного – с кровавым поносом, вшивыми ночлегами, обмороженными ногами, угольными платформами, облавами – путешествия Руське шел десятый, Толику же стукнуло четырнадцать. Но вот уж тридцать лет, как верный Толя сложил с себя полномочия старшего товарища и учителя жизни.
Однажды Турок, уже взрослый вор, по-глупому засыпался на грошовом магазинном деле. Дело попало к следователю, у которого, на беду, имелся “висяк” – убийство инкассатора, совершенное в том же районе.
Следователь радостно связал его с новым ограблением и настряпал кучу эффектных улик. Толе Монахову засветило от десяти до пятнадцати, если не похуже.
Молоденький Руська вызнал через московских татар все про легендарного Хана, парализованного владыку мусульманского криминала в радиусе Ленинград – Астрахань. Хан, как выяснилось, состоял в близком родстве с влиятельным лицом из российского муфтиата. Выучив для начала наизусть девяносто сур Корана, Рустем добился приема у этого имама и после четырехчасовой беседы о природе откровений
Магомета был удостоен перстня с небольшим агатом, а также снабжен рекомендательным письмом к Хану в Казань. “Я помогу тебе, моя умница, – сказал Хан сладко, и его жирное безволосое лицо растеклось в медовой улыбке. – Но уж и ты выполни, сынок, мою просьбу, не откажи старику…” – и Хан вновь весь так и залучился лаской. “Мои люди, – сказал он, – доставят тебя в Баку, там получишь для Хана посылочку. Сделаешь?” Рустем пожал плечами: “Постараюсь”. – “Ты уж постарайся, – огромная подушка ханского тела заколыхалась от смеха.
– Постарайся, моя умница. А то мальчики у меня горячие. Жик, – жуткий старик пощекотал большим пальцем у себя под челюстью, – и молчи-молчи. Ай как мама станет плакать…” – старый кривляка сморщился и зашлепал губами. “Не станет, – усмехнулся Рустем. -
Померла мама. Провалилась под лед, – он в упор весело глянул на
Хана, – и молчи-молчи”.
В Баку к Рустему на улице подскочил замызганный босой тип с парой стоптанных ботинок в руках, забормотал, трясясь: “Купи штиблет, малчик, совсем дешево отдам…” И пошел на него, толкая грязными подошвами в грудь. Рустем хотел двинуть побирушку по шее, но тут его взяли за шкирку и впихнули в узкую, пропахшую мочой щель между домами. Там, обхватив сзади поперек живота, приподняли над землей, зажали рот и дохнули в самое ухо: “Хану гостинчик. С ног на ноги сдашь. По дороге сымешь – зарежем”. С Руськиных ног сковырнули новые сандалеты, натянули чужие вонючие башмаки на номер меньше, – и отбыл курьер в обратный путь, ни разу за неделю не разувшись и так никогда и не узнав, что в крепких, наново подбитых каблуках старых башмаков перевозил в третьем классе теплохода “Серго Орджоникидзе” сорок пятиграммовых доз героина: операция, Кодексом приравненная к валютным, то есть вплоть до высшей меры.
Хан обещание выполнил. В Подольске Рустем получил конверт с фальшивыми документами для Толика и для себя и направление из милиции на работу в Подольское ИТУ (под именем Мусы Атыбатова) шофером мусоровоза. На котором и вывез товарища в мусорном баке далеко за пределы зоны. Объявленный в розыск Анатолий Монахов в течение года не нашелся, но в разгар следующей весны (аккурат, когда ровесники Рустема Тимофеева вклеивали последние фотки в дембельские альбомы перед тем, как оплеванными вернуться из оплеванной Праги) – в лесу под Клином был найден так называемый “подснежник”. Личность его установить не было никакой возможности, однако на груди трупа, под истлевшей одеждой нашли чудом сохранившееся письмо с расплывшимся (химический карандаш) обратным адресом. Начиналось оно словами: “Здравствуйте, Анатолий Монахов. Пишет вам заочница Анна…”
С этих пор первенство в их дружбе безоговорочно перешло к Рустему.
Толя Монахов страшной клятвой поклялся завязать с прошлым и вместе со своей новой, никому не интересной и не подконтрольной фамилией ушел в тень. Эта тень, собственно, и стала второй жизнью Рустема – ее истоки совпадали с горным ручьем, откуда брала начало Нура, а дельтой служило синее озеро Тенгиз, куда уплывал Рустем Тимофеев в своих также никому пока не интересных и не подконтрольных снах.
