ребята, — сказал, улыбнувшись, лейтенант. — Кроме того, мне известно, что вы старые друзья. Вот и решил послать вас вместе.
Я искоса посмотрел на Альку. Он был невозмутимо серьезен. Комвзвода вызвал дежурного и велел готовить все, что было нужно для нашей операции.
И вот уже над нашими головами рвется на части, как кусок коленкора, черное осеннее небо. К реке идет перепаханное снарядами поле с голым низкорослым кустарником. Холодная мокрая земля прилипает к сапогам. Мы молча тащим вдвоем тяжелый ящик с динамитом. Я не вижу лица Альки, но слышу его хриплое дыхание.
«Запарился, Цапля!» — злорадно думаю я, с трудом вытаскивая ноги из вязкой почвы и буксуя на каждом шагу. В это мгновение столб света обрушивается на нас, и, ослепленный, я закрываю глаза.
— Ложись! — свирепо бормочет Алька и изо всей силы толкает меня в спину.
Вобрав голову в плечи, мы неподвижно, как два земляных кома, лежим на земле, пока прожектор ощупывает нас со всех сторон. Это очень противное ощущение — лежать в луче прожектора. Но вот луч отодвигается, и мы с Алькой снова беремся за ящик и идем. До реки остается совсем немного, всего несколько десятков метров, но тут немцы вдруг открывают пальбу. Может быть, они что-то подозревают или палят просто так, на всякий случай. Тараторит пулемет, вокруг нас тоненько посвистывают пули, и мы то ползем на животе, то неподвижно лежим, распластавшись, стараясь вжаться в землю. Меня бьет дрожь — то ли от нетерпения, то ли от страха, я сам не знаю. Я грубо выдергиваю из рук Альки ящик, встаю и иду напрямик к реке. Алька хватает меня за ноги, цепляется за меня, и мне волей-неволей снова приходится лечь.
Меня душит злость.
— Трус! — говорю я громко. — Все о шкуре своей хлопочешь?
Я наклоняюсь к самому лицу Альки и вслух говорю ему все, что я о нем думаю. Я выбираю самые обидные, самые злые слова.
— Тс-с… — шепчет вдруг Алька и машет рукой у меня под носом. — Помолчи минутку…
Он не слушает меня. Его глаза и уши обращены к немецкому берегу. Там вдруг перестали стрелять. Холодный речной воздух ясно доносит шум моторов.
— Антракт, — шепчет Алька. — Надо пользоваться. Давай живей за мной! — И он ловко, быстро по-пластунски ползет вперед и тянет за собой ящик.
Я следую за его ногами. Иногда Алька останавливается, и я в темноте тыкаюсь лицом в мокрые комья земли, приставшие к его сапогам.
Вот уже и берег — высокий, обрывистый, с размытыми водой складками. Мы сползли вместе с мокрой глиной к самой воде. Здесь река казалась глубокой, и мне чудились в ней черные ямы и омуты. Алька уже сбрасывал ватник и подтягивал повыше пояс с оружием.
— Что же ты? Раздевайся, — сказал он мне.
Но я из упрямства не хотел следовать его примеру и полез в реку в ватнике. И сразу ледяная черная вода с оглушительным журчанием наполнила мои сапоги, стеганые брюки, пропитала низ куртки. Вода доходила мне только до пояса, но даже лицо у меня начало леденеть и заломило зубы. А потом это журчание, этот страшный плеск, который мы производили при нашем движении! Мне казалось, что этот плеск слышен даже на противоположном берегу и немцы и часовые, охраняющие мост, давно уже обнаружили нас и ждут только удобной минуты, чтобы нас пристрелить. А может, притаились под мостом и сейчас набросятся на нас, хотят захватить живьем…
Я изо всех сил старался что-нибудь разглядеть, однако впереди неясно проступало только что-то белое. Мы знали, что часть моста разбита снарядами и немцы укрепили эту часть бревнами и рельсами. Нам предстояло подобраться к свежему настилу и именно под него подложить динамит.
Алька раза два оборачивался и что-то шептал, но я не расслышал что. Вот, наконец, и мост. Стараясь двигаться неслышно, мы проскользнули под пролет. Пахло мокрым бетоном и водорослями. Река под мостом бежала быстрее, и полтуловища у меня совсем одеревенело. К тому же и рук своих я не чувствовал, так отмотал их ящик с динамитом. С трудом мы нащупали скользкий, узкий выступ под быком и встали на него, стараясь отдышаться. Положить ящик было некуда, и я с отчаянием думал, что вот-вот не выдержу и выроню его из рук.
— Держи, — сказал в эту самую минуту Алька.
Он сказал это одним дыханием, а мне почудилось, что он прочитал мои мысли. Но тут он взвалил мне на руки весь ящик, а сам вскочил мне на плечи. Это было так неожиданно, что я от двойной страшной тяжести пошатнулся и чуть не полетел в воду. Альки уже не было на моих плечах, он полз куда-то выше и вдруг повис над самой моей головой. Раза два меня хлестнул по лицу шнур, потом Алька пнул меня ногой и я понял, что нужно передать ему наш груз. Как я поднял один ящик, как его перехватил Алька, я теперь не помню и не понимаю. Наверное, в такие минуты физические силы человека удесятеряются, иначе никогда бы я такого не сделал. Но вот как чиркнуло у меня над головой — это я помню. И помню, как сполз на мои плечи Алька, свирепо дернул меня за руку и мы, торопясь, начали выбираться из реки.
Как я проклинал теперь свое упрямство! Мой ватник намок и тянул меня невыносимо. Я был точно в водолазном костюме, весящем целые пуды. Вот и берег — обрывистый, скользкий, желанный берег! Мы цепляемся руками за кочки, за землю, за клочки старой травы, мы так хотим поскорей выбраться наверх, уйти подальше от моста, попасть к своим!.. Но когда мы, наконец, влезаем на гребень, снова ударяет столб света, и нам обоим становится ясно, что теперь-то мы уж видны немцам, как на тарелке: два красноармейца в шлемах на обрывистом берегу.
— Поймали, — угрюмо бормочет Алька.
Он делает мне знак ложиться, но это уже бесполезно. Ночь сразу превращается в день. Взлетают ракеты, разрывы мин окольцовывают берег, река теперь совсем белая, пули бороздят воду, и, как от дождевых капель, на воде вскакивают пузыри. В детстве у нас была примета: когда на лужах от дождя вскакивают такие пузыри, значит дождь будет лить очень долго.
Я не успел додумать о дожде: что-то сверкнуло, точно распахнулась летка домны, и мне стало очень горячо и светло, и я на некоторое время ослеп, а потом, когда я прозрел, то увидел Альку, который что-то быстро делал с моими ногами и
