давай колоть дрова, а Винтик стал их аккуратно складывать.
Порядочную кучку накололи. Я спрашиваю:
— Ну, куда нести, говори.
Думаете, черненькая подобрела от нашей работы? Ничуть не бывало!
— Во-первых, — говорит, — сию минуту отдай мой топор, а во-вторых, я сама дрова отнесу. Не суйтесь, раз вас не просят.
Пожалуйста!
Мы стояли и смотрели, как она собирала дрова, только она никак не могла собрать охапку, и поленья у нее все время вываливались из рук.
— Славка-а! Домой! — закричала она на весь двор.
Голос у нее громкий-прегромкий.
Смотрим — вылез откуда-то карапуз лет двух, измазанный весь, подбежал к ней, стал ныть:
— Соня, хочу на ручки…
— Видишь, у меня дрова? Не могу я взять тебя на ручки, — сказала ему Сонька.
Мальчишка захныкал.
— Да возьми ты его, а мы дрова отнесем, — сказал я, потому что мне ужасно надоело смотреть, как эта Сонька возится.
Делать нечего, пришлось ей отдать дрова и взять Славку.
Они живут как раз под нами, в одиннадцатом номере. В комнате у них так странно, что мы, как вошли, так даже о дровах забыли. Стоим, держим их в охапке, а сами смотрим, что это за жилье такое.
Вся комната заставлена какими-то серебряными столиками и табуретами с красной бахромой. В углу на шесте привязан огромный букет бумажных цветов. По стенам висят разноцветные блестящие обручи, а к какой-то штуке, вроде вешалки, прикреплены зеленые, красные и голубые бутылки. Но самое удивительное — посреди комнаты: там стоит большая, тоже очень блестящая плита, и на ней лежат две огромные рыбины.
— Ну, чего стали? Чего смотрите? — сердито сказала Сонька. — Положите дрова — и прощайте.
Пожалуйста! Мы с Винтиком стали складывать дрова у плиты, но Сонька замахала руками:
— Куда кладете? Не видите, что ли? Эта плита бутафорская! Это наш реквизит.
Что такое? Мы с Винтиком ничего понять не можем. Ре-кви-зит? Бутафорская? Никогда мы с ним таких слов не слышали.
А Сонька посмотрела на нас, плечи подняла:
— Не понимаете? Это плита не настоящая. Поняли теперь? Вон печка, которую мы топим.
И она показала нам маленькую печурку у окна.
Ладно, нам все равно! Мы начали складывать дрова у печурки. Но тут опять заплакал Славка:
— Кушать! Хочу кушать!
— Горе ты мое! Замолчи! Погоди, сейчас печку затоплю, сварю чего-нибудь, — сказала ему Сонька.
— Не «чего-нибудь», а рыбы ему свари. Вон у вас сколько рыбы, — показал Винтик.
Винтик ужасно любит всем давать советы.
— Эх ты, умник! Не видишь, что ли, — ведь рыбы-то резиновые! — засмеялась Сонька.
Тут мы окончательно вытаращили глаза: что же это такое за комната? Куда ни посмотришь, все не настоящее.
Сонька посадила Славку на постель, а сама — к печке.
Положила туда поленья, бумагу, спички. Копается, а печка горит плохо.
Мне прямо досадно было на нее смотреть.
— Дай-ка мне ножик, — сказал я.
Она нехотя отдала мне ножик. Я настругал щепок посуше, мы с Винтиком подложили их под дрова в печку, и огонь так и пошел плясать.
— Можешь теперь варить, чего тебе надо, — сказал я.
Сонька ничего мне не ответила. Она раздевала Славку.
— Что это у вас за обручи? — спросил Винтик.
— Не смей их трогать! — опять рассердилась Сонька, и даже косы у нее запрыгали. — Оставь их в покое!
Мы посмотрели на нее, засмеялись как можно обиднее и ушли.
25 сентября
Сегодня, когда я шел из школы, я вдруг услышал — кто-то плачет. Плакал мальчишка на трамвайной остановке. Я подошел поближе и узнал Славку из одиннадцатой квартиры. Он держался за руку Соньки и уж не плакал, а просто ревел так, что кругом собирался народ.
— Чего это он у тебя? — спросил я.
У Соньки был расстегнут ватник и лицо на этот раз было не сердитое, а скучное. Она и виду не подала, что узнала меня.
— А тебе что? Не твоя забота.
— Ну и пусть ревет, — сказал я и хотел уйти.
Тогда она сказала:
— Он просит подарить ему семнадцатый номер.
— Что такое? — я даже не понял.
— Славка хочет, чтобы я подарила ему трамвай семнадцатый номер. Ему понравился этот трамвай — такой большой голубой вагон… А как я могу подарить трамвай? Сам подумай…
— Чего тут думать? — говорю я. — Подари ему этот семнадцатый номер — и все.
— Как?
— А вот как…
Как раз в эту минуту подошел голубой семнадцатый номер. Я говорю Славке:
— Перестань. Вот твой трамвай. Бери его себе на здоровье. Мы его тебе дарим.
Славка на минуту прекратил рев, посмотрел одним глазом на трамвай.
— Скорей, — тороплю я его, — садись, Славка, вези нас на своем трамвае.
Славка заторопился ужасно. Мы полезли в трамвай. Сонька уже сообразила, в чем дело, и спрашивает:
— Славка, а мне можно на твоем трамвае покататься?
А Славка серьезно так отвечает:
— Мозно.
Трамвай трогается, я говорю:
— Славка, раз тебе подарили трамвай, ты должен следить, чтобы все пассажиры брали билеты.
Все услыхали наш разговор, начали смеяться. А Славка и думать забыл плакать и кричит:
— Билеты! Билеты! Берите билеты!
Сонька тоже стала смеяться. Когда она смеется, она на белку похожа: зубы мелкие, белые, глаза черные, вроде ежевики. Ну, мы, конечно, немного поездили, потом я сказал:
— Ты, Славка, отправь свой трамвай отдыхать. Ему пора отдохнуть, да и нам нужно обедать.
Славка услыхал слово «обедать» и сейчас же закричал:
— Мой трамвай едет отдыхать, а я — кушать…
Мы сошли с трамвая, и Славка важно махнул рукой водителю: можете отправляться.
Сонька мне тихонько сказала:
— Ты здорово это придумал насчет трамвая. А у меня он бы до завтра не унялся. Ты молодец!
Она пошла со Славкой домой, а я еще долго ходил по двору.
30 сентября
Я теперь уже все узнал про Соньку и вообще про жильцов из одиннадцатой квартиры. Фамилия их Зингер, и это те самые Зингер, которые выступают в цирке жонглерами. Мать Соньки — самый главный жонглер, я ее видел: она большая, тоже черная и очень раздражительная — часто ворчит на детей. А отец — маленький, веселый, все шутит, и Сонька говорит, что он умеет играть на шести разных инструментах. Комната у них такая странная потому, что они только недавно приехали из Киева. Там у них была квартира, но немцы ее сожгли, и они теперь все свои цирковые вещи держат в одной комнате.
Бутылки, которые мы у них видели, называются по-цирковому булавами, и Сонька умеет ими жонглировать. Только она ни за что не хочет быть циркачкой. У нее есть мечта, но она
