“…сады пластом лежали на кузнечном зное, и только стебли роз, точно сейчас с наковальни, горделиво гнулись на синем медленном огне. Я мечтал о переулочке, круто спускавшемся вниз за одной из таких вилл. Там была тень. Я это знал. Я решил свернуть в него и немного отдышаться. Каково же было мое изумление, когда в том же обалденьи, в каком я собирался в нем расположиться, я в нем увидел профессора Германа Когена… Его интересовали мои планы. Он их не одобрил. По его мнению, следовало остаться у них до докторского экзамена, сдать его и лишь после того возвращаться домой для сдачи государственного, с таким расчетом, чтобы, может быть, впоследствии вернуться на Запад и там обосноваться. Я благодарил его со всей пылкостью за это гостеприимство”.
О, лукавство художника! Ему было не разойтись с Россией. Ну, прощай, Германия!
Глава десятая
Лекцию перенесли. Накануне позвонила моя старая приятельница Барбара, ведающая здесь, как я уже говорил, славистикой. Но славистов и людей, занимающихся русистикой и русской литературой, в Марбурге довольно мало, зато много эмигрантов, для которых очень важен человек, только что приехавший с родины. Поэтому-то лекцию из университетской аудитории перенесли в кафе “Корона” возле ратуши. Не по времени, а по месту. Демократичная Барбара посоветовала мне не волноваться, у них это обычная практика. Ее студенты-русисты обязательно придут, будет человек двадцать. И поскольку рядом с ратушей, придут и служащие магистрата, так что две планируемые лекции совмещаются в одной. Всем удобно: те, кто прямо с работы, заодно и закусят.
Никакого волнения, тем более ущемления моего достоинства я не учувствовал. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Теперь я уже не думаю, что наука и нормальное научное общение происходят только в больших аудиториях. Мелькнула мысль и о политической подоплеке. Что немцам наши Ломоносов и Пастернак, эти имена лишь кое-что прибавляют к славе города. В конце концов, и Джордано Бруно читал лекции здесь по пути из Лондона в Италию. Город, магистрат и университет, которым город живет, заботятся об эмигрантах предыдущей волны, не потерявших еще связь с русской культурой, и о совсем новых своих гражданах. Валяйте, кафе так кафе.
Меня только одно при этой перемене забеспокоило. Серафима с ее внезапным звонком из Берлина. Сколько же ей лет? — бодрая, наверное, старуха, если собралась приехать. Удивительно, ее звонок сидел в моем сознании, как гвоздь. Значит, все время я хожу с тремя гвоздями в голове: лекция, Саломея, Серафима…
Барбара будто почувствовала мою озабоченность.
— Если ты, Алексей… — сказала она по-русски, и совершенная немецкая техника сохранила все обертоны ее голоса; говорит Барбара почти без акцента, как и положено ученице знаменитого Фасмера, — …если ты кого-нибудь пригласил на лекцию, то мы в университете везде развесили объявления, куда ее перенесли. Найдут!
Барбара все-таки удивительный человек. Такую любовь к предмету своего вожделения я видел только у пьяниц: если те любят, то любят. Не было русского, специально нагрянувшего в Марбург или транзитом его проезжающего, которого бы она не приветила. Собственно, поэтому она знает всю московскую литературную элиту, а кто из писателей или поэтов не стремится завернуть в Марбург! В ее истории есть некий до конца не познанный мною нюанс: в свое время, видимо вместе с родителями, она эмигрировала из Риги. А вот университет заканчивала в Берлине и слушала того самого Фасмера, профессора Санкт-Петербургского университета, который в Германии выпустил “Этимологический словарь русского языка”. Такого словаря у нас в то время и в помине не было.
— Барбара, ты будешь переводить или мне строить выступление по-немецки? — спросил на всякий случай, ответ знал заранее.
— Нет-нет, не по-немецки. Русским студенты владеют, для них это и дополнительная практика, тем более что придется еще переводить служащим магистрата. Для новых эмигрантов требуется только русский. Мэру я буду шептать перевод на ушко, если он, конечно, придет.
До кафе “Корона” на рыночной площади, напротив фонтана со скульптурой святого Георгия, я дошел быстро. Полюбовался еще раз на ратушу — петух на часах с позолоченным циферблатом запоет и захлопает жестяными крыльями ровно в шесть, когда я начну лекцию. Немцы точны, как швейцарские часы. И площадь, хоть и маленькая, и ратуша замечательны. Круг почти замкнулся: дом фрау Урф на Barfusserstrasse, где, по семейным преданиям, Ломоносов познакомился с будущей женой, в двух минутах ходьбы, и здесь же “когтистые крыши”, под которыми жили и Мартин Лютер, и братья Гримм. Площадь чуть скошена от ратуши к фонтану и дальше, к итальянскому ресторану. Еще выше — замок, но это уже атмосфера Кафки.
Все вылизано, чистенько, никаких машин, классический булыжник. Возле самой ратуши с одной стороны кафе с летней террасой, с другой — магазин немудреных сувениров. По воскресеньям здесь, конечно, традиционный маленький базар: пяток фургонов с продуктами — мясо и мясные полуфабрикаты, колбасы, сосиски и ветчина, — все такое чистое и привлекательное, что кажется, сделано из пластмассы, не в коптильном цехе и колбасной, а в мастерской художника. Палатки и корзины с овощами и фруктами. Здесь, на площади, в День города ставят огромные бочки с пивом и сам бургомистр и обер-бургомистр наливают желающим пиво. Это я видел по телевизору в рекламном ролике к местным выборам. Уже потом рассказали: ни одна из нескольких сотен пивных кружек, которые привозят к этому случаю на площадь, не пропадает и не бывает разбита.
Ну, об аккуратности немцев мы все наслышаны. Если бы не она, мы многого бы и не узнали. Некоторые бумажки, связанные с годами ученичества и Ломоносова, и Пастернака, сохранились только благодаря педантичной старательности людей, через чьи руки они проходили. И тут я с признательностью взглянул в сторону ратуши. Хотелось бы также мысленно пронзить стоящие вокруг дома и послать благодарный взгляд и в сторону Государственного архива. Сколько там еще хранится русских бумаг! Ведь архив-то Гессенский, это понятие много говорит русскому историку.
Мягко звякнул колокольчик. Кафе с дверью, выходящей на площадь, довольно большое, чуть темноватое: или стилизованное под старину, или просто старое, и дизайнер постарался несколько его осовременить. Это два зала с темными потолками, тяжелая, из прошлого или позапрошлого века, мебель — столы и лавки, — по стенам старые гравюры и предметы старинного быта. Мы-то, русские, в свое время рубили тяжелые славянские шкафы с массивными тумбочками, сдавали в переплавку через “Вторсырье” бабушкины чугунные и работающие на древесном угле утюги и дедушкины сохи и однолемешные плуги, а бережливые немцы всё хранили по чердакам и подвалам и сейчас выставили в своих кафе и лавках антиквариата. Где наши дуги над тройками лошадей, расписные прялки, старые дубовые лавки, резные ендовы, вышитые петухами полотенца, санные полсти из овчины, расшитые поверху разноцветным сукном? Куда все это, русское, делось? Немцы, как я сказал, сохранили. Может быть, хозяину кафе не пришлось даже лазить по антикварным магазинам, просто покопался в деревенском доме бабушки и деда?
В первом зале — массивная стойка с арсеналом выпивки и набором питейных принадлежностей; все мрачно сверкало, как сверкает инструмент в камере пыточных дел мастера. Здесь сидели обычные тихие, одинокие немцы. Каждый уткнулся в свою газету, в свое пиво, в свою тарелку с солеными орешками или свиными почками с капустой. Тут царствовал бармен с доброжелательным лицом крупной лепки. Его, видимо, предупредили и даже, может быть, описали мою внешность: величественным жестом он указал мне на дверь слева. Она вывела меня во второй зал. Зал был свободен, посветлей и декорирован повеселее. Деревянные, пропитанные временем столы были сдвинуты вместе и напоминали взлетную полосу, ожидающую неизвестного прилета. По бокам ее, вдоль всей длины, стояли лавки.
Я был первым, самое время подумать в одиночестве над некоторыми темными местами лекции. Всё ли, добытое историей, в том числе историей литературы, стоит выливать на головы просто интересующихся литературными сплетнями профанов? Но пауза оказалась слишком короткой. Подумать как следует мне, естественно, не дали.
Первым на лекцию пожаловал всем здесь известный Людвиг Легге, председатель Нового литературного общества Марбурга. Именно ему местная публика и обязана знакомством с мировыми литературными знаменитостями, в том числе русскими. По своему обыкновению, он был в шляпе, которую, правда, сразу же снял, как только увидел меня. Господин Легге несколько фатоват. Из нагрудного кармашка его пиджака полувысунут платочек расцветкой под галстук, сколько бы галстуков на протяжении недели хозяин ни менял. Его шляпа такой же индивидуально мифологизированный предмет туалета, как черный шарф на плечах директора петербургского Эрмитажа господина Пиотровского и как белый — на плечах знаменитого русского кинорежиссера и актера Никиты Михалкова. Их шарфы, носимые и зимой и летом, ни от какого ненастья не спасают, так же как шляпа господина Легге совсем не для защиты его продолговатой головы. Она просто вечная ее принадлежность. Может быть, он даже спит в ней.
