— Про кого, кого?.. — насторожился Лис.
— Доктор Катлман. Был такой нацистский врач, ставил эксперименты над детьми в концлагерях…
— Что–то я ни разу не слышал.
— Ну, начинал работать он еще в лаборатории Павлова, только его оттуда выгнали за чрезмерную жестокость опытов.
— Подожди… — влез Пацак. — Павлов — это который делал собак с двумя головами и разрезал им желудки?
— В частности.
— И из той лаборатории — его выгнали за жестокость опытов?..
— Угу. Только доктор Катлман работал с кошками. Брал котят, когда они только открывают глаза, когда у них начинает формироваться область коры мозга, отвечающая за зрение и распознавание образов, и помещал их в комнату, где все: стены, мебель, миска для еды, да и сами котята, — были выкрашены в мелкую полоску. И даже люди, когда входили в эту комнату, надевали полосатые халаты, ботинки и маски.
— Зачем?
— Потом, когда котята подрастали, он запускал их во вторую комнату. Где все было в мелкий горошек.
— И?
— Кошки сходили с ума. Слепли в один миг. Налетали на мебель, в ужасе отскакивали, — и носились так по комнате, бились о мебель и стены, пока не падали без сил…. Но если их поместить обратно, в полосатую комнату, постепенно приходили в себя.
— А если в первую комнату — поместить один предмет, выкрашенный в клеточку? — язвительно заметил Лис.
— А он делал еще круче, — с готовностью отозвался Туз. — Он брал обычный предмет, ни разу не полосатый или в горошек, самый обычный некрашеный комод. И заносил его в полосатую комнату…
— И что? — жадно спросил Пацак.
— Подросшие котята дыбили шерсть и ходили напряженные, но самого комода упрямо не замечали. Но доктора Катлмана заинтересовало другое. Когда он стал в полосатую комнату к уже подросшим кошкам из первой партии подбрасывать новых котят, только открывавших глаза. А обычный комод так и стоял в углу…
— Новорожденные–то должны были его видеть, — веско заметил Пацак.
— Должны. И они, вроде бы, даже видели — сначала… Но когда пытались подойти к комоду и вскарабкаться на него, остальные кошки, выросшие в полосатой комнате, вдруг становились тревожными, и отгоняли котят в другое место… Месяца через два котята из второго поколения уже не подходили к тому комоду. И даже когда вносили другие обычные вещи, они их совершенно не замечали. Будто их просто не было. Даже тревожиться перестали…
— И за это его выгнали? — спросил Пацак.
— Не совсем за это. Катлман хотел пойти дальше. Но смог продолжить свои опыты только во время войны, когда стал сотрудником доктора Менгеле. Работал с ним в фашистских концлагерях, но для опытов брал не всяких евреев, а только совсем маленьких детей — грудничков. Он пытался повторить свои старые опыты на людях, но…
— Не получилось? — с надеждой спросил Пацак. — Дети все видели нормально?
— Да нет, — сказал Туз. — Получилось, только не совсем так, как ожидал доктор… Катлман вдруг заметил, что дети ведут себя странно… Иногда груднички, когда их только начинали дрессировать в полосатой комнате, и они еще замечали обычные вещи… Иногда дети вдруг вели себя так, будто в комнату внесли неполосатый предмет, — в то время, когда в комнате ничего такого не было, все только полосатое…
— А на что они реагировали? — спросил Пацак.
— Вот и доктор Катлман тоже заинтересовался… Что могут видеть дети в комнате, где он сам и его лаборанты не видят ничего странного?..
— Ты хочешь сказать… — медленно и с натугой, будто пробирался через болото, проговорил Пацак, — что дети начинали видеть что–то… чего не видели сами лаборанты?..
— Не начинали видеть, а все еще видели, — поправил Батый.
— И что это было? — спросил Пацак. — Он выяснил? Туз!
— Он хотел это выяснить, даже начал ставить новые эксперименты… Только однажды утром его сотрудники пришли в лабораторию и увидели, что лаборатория совершенно пуста. Пропал и доктор Катлман, и все дети, над которыми он экспериментировал, все его установки, картотека, все материалы… И как ни искали, ничего не нашли. Все будто в воздухе растворилось.
— Или как в наших коридорах… — прошептал Пацак и гулко сглотнул. — Он увидел что–то, чего не должен был видеть, да? Это они его забали…
Лис хмыкнул.
— Это все замечательно, Туз… Кроме одного: чего этим тайным, невидимым для нас хозяевам жизни, нужно от нас? Чего мы можем дать им такого, чего бы они не могли сделать сами? Чего такого важного они у нас воруют?
— А с чего ты решил, Лис, что у тебя должны что–то отнимать? Может быть, им от тебя нужно что–то такое, от чего тебе самому никакой пользы? На ферме, где содержат коров, коровы даже рады, когда их доят, иначе больно, может и вымя разорвать. А еще — коров на ферме кормят, чистят, обогревают зимой… Рай небесный. Никто и не думает их обкрадывать или обижать… Во всяком случае, до тех пор, пока коровы стоят в стойле и не пытаются выбраться из коровника в большой мир…
— А мы начали их видеть, — шепнул Пацак едва слышно. — Мы начинаем различать их, когда они притворяются людьми… Наверно, это только теперь нам Шаман кажется манекеном. А раньше он показался бы нам обычным человеком, может быть, вообще ничего странного не заметили бы… Это они…
***
Этой ночью пропали сразу семеро.
Тигра так и не вернулся. Кеши нигде не было. А главное, магнумцы… Утром их каюта была девственно пуста и чиста.
— Это потому, что они ходили, пытаясь найти выход, — шептал Бюрг. Сегодня даже он перешел на шепот с оглядкой по сторонам. — Они поняли, что магнумцы узнали, что это не бункер, что у него нет границы…
В столовой поджидал еще один сюрприз. Столы — пусты. Окошко выдачи закрыто.
Бюрг попробовал стучать — никто не отзывался. Он попробовал открыть силой — но стальной ставень даже не шелохнулся. Задраено намертво.
Народ толпился у входа, поглядывая на двери — Перископ придет, хоть объяснит…
Прозвенел сигнал окончания завтрака, а Перископ так и не пришел.
Наш коридор бурлил. Но одной стаей не сбивались, — мало желающих стоять возле черных окон, которые в любой миг…
Теперь грудились маленьким группками у дверей кают, где рядом не было окон. Но и совсем в каюты не забивались — то и дело по коридору прокатывалась перекличка. Стояли в проемах, в распахнутых дверях. Календарики на дверях — как гербы.
К обеду бурление усилилось:
— А где Сова?
Догтэг у него сработал сразу после завтрака.
— Спекся Сова?..
— И мы скоро тоже…
В столовой с завтрака ничего не изменилось. Те же пустые столы.
Пока народ тупо ходил по огромной столовой, снова стучал в ставень, где раньше было окно раздачи, — из–за стенки с тремя фонтанчиками раздался крик:
— Сюда! Здесь!
Нет, не труп повара. Всего лишь четыре коробки. Даже не запечатанные.
— Тушенка, галеты… Не понял. Это что — сухой паек?
А Перископа опять не было…
— Он же один из них… — шептались в коридоре. — Только лучше маскировался… А сам — как тот Шаман…
— И эти «психологи»…
— Все они…
— Понял, что мы и про него знаем… Потому и не пришел…
— Они. Они поняли, что мы все про них знаем…
— Теперь нас отсюда не выпустят…
Когда у Бюрга сработал догтэг, он побелел, как мел.
Из кают в коридор устремились даже те, кто еще изображал игру. Вокруг Бюрга грудились и торжественно молчали, как при покойнике. Кидали взгляды на конец коридоре, где свет растворялся в темноте, — и куда ему предстояло идти…
— А вот хрена вам, суки! — вдруг заорал Бюрг, белый как простыня. — А вот возьму и не пойду! — Он обогнул выступ коридора, и крикнул в темное окно: — Хотите взять меня? Сами идите сюда!.. Да, на свет! Идите сюда! А я не пойду!
На минуту все оторопели, потом…
— А знаешь, Бюрг… Правильно! Все верно, Бюрг. Я тоже не пойду, если у меня сработает.
— Да, точно! По одному они нас всех передавят. А вот пусть попробуют всех сразу!
— И не в темноте, со спины — а здесь, на свету!
Но продержался этот порыв недолго. Минут через пять все опять были бледные и нервные. Крики сменились шепотом:
— Будет что–то страшное… Я чувствую… Они…
— Да… Совсем скоро… Теперь они… Этого они нам не простят…
— Или сегодня ночью… Они…
Когда Батый осторожно уточнил:
— Они?.. Перископ?.. Военные?.. — у каюты Бюрга стало тихо–тихо.
