Черное, как душа диктатора;
Надменное, как душа властителя;
Серое, как его сознание.
И тучи плывут, заполняя пространство неба,
И листья летят, заполняя пространство воздуха,
И волны бегут, заполняя пространство берега.
И только сердце твое останавливается на бегу,
И только сердце твое заполнено пустотою,
И только сердце твое заполнено криком и болью.
Хочу я крикнуть: «Любимая!»
Но крик застревает в глотке,
Как будто в немом кино застывает кадр,
Как будто вспышка магния застывает в полете,
Как будто падает птица, сраженная наповал.
Любимая!
Как произносится имя твое:
Будто лимонные дольки
Падают в воду с ментолом,
И запахи розы и цедры
Мешаются вдалеке.
Ангел мой, моя прелесть,
Принцесса ночи и утра,
Моя дорогая женщина,
Моя безумная страсть.
И дождь лепечет в Турвюрне,
И ливень льет на Гранд-пласе,
И ветер воет повсюду,
В камине горит огонь.
И кресло стоит резное,
Старинное, дорогое,
А рядом ковер распростерся,
Как старый преданный пес.
Какие глаза у любимой!
Как в них отражается пламя,
Которое пляшет в камине,
И свечи горят на столе.
И губы возлюбленной пахнут
Полынью и земляникой.
А может, так пахнет чувство,
А может так пахнет жизнь…
…А может, так пахнет смерть?
«И.М…»
И.М.
…Что же ты плачешь, Макарова Ира,
Где-то в забытом, медвежьем углу?
То, что осталось от старого мира,
Медленным шагом уходит во мглу.
Дом покосившийся, ветхие ставни,
Ветром повыбит, стоит частокол.
Значит, пожалуй, что неспроста мне
Снится порою Старый Оскол.
Вот он, осколок далекого быта,
В сердце засевший, болящий во мне,
Повесть, которая не забыта,
Люди, живущие в дальней стране:
Жизнь там подобна улыбке сатира,
Старый Оскол, как оскал забытья.
Что же ты плачешь, Макарова Ира,
Словно забытая юность моя?
«Ты помнишь тот день в разномастной Вероне…»
Ты помнишь тот день в разномастной Вероне?
Ты шла, опустив глаза, по дороге к рынку.
И я на глаза тебе вдруг попался.
Ты слегка кивнула, слегка улыбнулась,
Но я заметил, как порозовели щеки,
Как глаза покорные и чужие
Вдруг закричали о страсти вздорной,
Рассказали мне о том самом балконе,
О дворике том, что томится от жажды,
О твоей мечте и о гибком теле.
Я хотел, было, кинуться вслед за тобою,
Я хотел, было, стиснуть тебя в объятьях,
Я хотел, было, крикнуть слова признанья,
Но ты исчезла в толпе безумной,
Растворилась в море торгового люда.
Кто-то крикнул, правда: «Госпожа Капулетти…»
Но пропал этот крик, словно в воду канул.
Я остался один на один с Вероной,
Я стоял на площади, в плащ запахнувшись.
Все мне чудился взгляд твой, исполненный гнева,
И гибкое тело, скрытое складками платья…
Прощание с Парижем
Прощай, прощай и помни обо мне…
Виктор Соснора, «Прощай, Париж»
Прощай, Париж, и помни обо мне.
Я шлялся по бульвару Капуцинов,
Зачем-то зазевался на Монмартре,
Где плыл по небу грузный Сакрекёр.
В пропахшим дымом странном Сан-Дени
В сирийской отвратительной кофейне
В компании изысканных арабов
Я, кажется, курил кальян,
И кофе
Нам подавала женщина в чадре.
Париж был странным,
Как забытый странник,
Как книга, позабытая на полке,
Как выброшенный впопыхах мундштук.
Булонский лес качался, как алкаш,
Домой бредущий после дикой пьянки,
И падали сверкающие звезды
В холодную и грязную траву.
Париж уже давно не стоил мессы:
Забитый сбродом сбрендивших бродяг,
Ночующих при этом, где попало, —
В ночлежках, скверах, парках, под мостами, —
Париж, увы, казался сам бродягой,
Укутанным в цветастое тряпье.
Париж не стоил мессы, но мольбы
О подаянье.
Тени на стене
Вдруг удлинялись, обнажив клыки.
Прощай, Париж, и помни обо мне.
…Я о тебе забыл…
Чашка
Чашка в стиле старой Гжели,
Чая пряный аромат.
Неужели – неужели
Это снится наугад?
Наугад из жизни прежней
Взят отдельный эпизод
И заброшен в сон небрежный
Из страны чужих невзгод.
Так, в стране чужих неволий
Навсегда остался я.
Помертвело чисто поле
В скудном свете бытия.
Чаепитие в Мытищах,
Кухонь шумных ритуал.
– Что ты ищешь, что ты ищешь?
Если б знал я, если б знал…
Пробуждение
…Тревожный сон: в начале – тьма,
Затем какая-то тюрьма:
Параша, дверь, окошко, нары,
И зека грустное лицо,
И шепот: „Вам здесь не Канары!“,
И эта мысль: „В конце концов,
Какая разница, где ты,
Гляди на свет из темноты.
Пусть в камере и горя мало,
Путь узок каменный мешок,
Тебя неверье не сломало,
Не удушил культурный шок.
И снова возникает зек, —
Не скот, не раб, не человек, —
Небрит, угрюм, в тюремной робе.
Как солнце, зуб блестит во рту:
„Таких, как мы, давить в утробе,
Наверно, надо!“ – взгляд, как ртуть,
Его тяжел, и речь, как рык,
И нервно дернулся кадык:
„Ты помнишь жизнь в две тыщи первом?
Был ум бессилен, правил – низ!“…
…И лампочка свисала нервом,
Как нерпа
