Я помню, Евтушенко как-то прочитал свое стихотворение где-то в Колонном зале - "в году семнадцатом свободу дали мы всем нациям". Я увидел, что где-то случайно - за пивом ли, в машине ли - он ахнул - какая прекрасная рифма! И стал к этой рифме привешивать со всех сторон стихотворение...
К чему я веду? Когда читатель восклицает: какая рифма, какая аллитерация, какая художественность - это не хорошо, а плохо. Это значит, что он не отправлен мановением автора в мир чувств и грез, а в полном сознании производит математические подсчеты.
Открою секрет - мне очень помогла музыка. Подсказывала повороты сюжета. Композитор пишет в состоянии вдохновения. И это состояние, переданное вам музыкой, оно тоже возникает в вас. А так как ваша профессия - писать, а не музыку сочинять, то в вас это переходит в соответствующее, в слово. Когда я писал "Не хлебом единым", я все время слушал концерты Шопена для фортепьяно с оркестром, первый и второй. Эта музыка, она больше всего мне подходила, потому что там было волнение исстрадавшегося одинокого человека. Второй концерт я пою наизусть. Вторая часть - кризис. Первая часть приводит к кризису, а вторая часть - кризис, переходящий в состояние полнейшей безнадежности. Я болею, слушая Шопена, и пишу, пишу, - спасибо моей маме, - она передала мне талант слышать музыку.
И, скажу вам, когда читатель говорит мне - такие бывали - "я, читая ваш роман, все время слышу какой-то гуд, музыку", - я радуюсь безмерно, до слез. Потому-то "медведь" и взъярился на меня, что не газетная строка, а строка творческая живет в романе.
Что же касается того, что в романе есть практическая сторона изобретатели и изобретения, - то, когда ко мне приходит изобретатель, довольный книгой, я тоже радуюсь. Был даже такой случай, - мне передавали, - некий изобретатель стукнул моей книгой министра. Так разъярился. Думаю, что и в этом случае мое произведение было применено правильно. Вот так.
Глава 19
Я - В КГБ
Это было в студенческие годы. Учился я в Юридическом институте. На улице Герцена. Теперь это факультет университета. Процесс обучения... Сугубо советский. Во главе всего - теория Вышинского. Его доктрина: признание обвиняемого - царица доказательств. Эта доктрина инквизиционного процесса, по сути, оправдывала пытки как средство выбивания у обвиняемого признания. Колотят его, мучают, вывертывают на дыбе суставы... Он наконец кричит на себя какую-то бессмыслицу, напраслину... записывают, протоколируют, дают ему подписать. Он отказывается... тогда его опять закручивают еще больше, и он наконец подписывает. После этого можно расстреливать.
Так вот, такая была доктрина. И профессора должны были подлаживаться под нее. А мы, восемнадцатилетние, мы были как чистая восковая дощечка, на которой можно записывать какие угодно письмена. Вот они и записывали. Чувствовали, понимали, что совершают преступление против совести, но им было страшно. Глухие стоны из подвалов Лубянки каким-то образом достигали их ушей. Что-то шепотом передавали коллеги, побывавшие там. Вот откуда росла несвобода, несвобода слов, поступков, навязывание людям лжи. Притом надо было не просто молчать, а лгать с улыбкой. Такая была страшная трансформация сознания.
Оставались, конечно, профессора старой, дореволюционной школы, несломленные. Я многим обязан профессору Перетерскому Ивану Сергеевичу. Это был великий светоч. Он читал нам римское и гражданское право. И при этом передавал всю культуру, полученную от своих учителей. Но и ему приходилось подчиняться официальным требованиям. Когда приходилось кривить душой, по его лицу проходила волна муки. Но причины этой гримасы боли я тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Между прочим, он все же посмел назвать "царицу доказательств" признаком инквизиционного процесса.
И не только Перетерский... Были и еще профессора такого же уровня. Профессор Гершензон - уголовное право; профессор Коровин - международное право. Они тоже передавали не только знания по своему предмету, но и высокую культуру. Но марксистско-ленинско-сталинская обработка делала свое дело. Я видел, как зачеркивают в расписании имена арестованных профессоров, заклеивают и другие фамилии пишут. Кроме того, у нас исчезали - один за другим - студенты. Когда я заканчивал институт, у нас 50 процентов студентов было арестовано. И это понятно, почему. Потому что юристы, юриспруденция, они оказались под особым пристальным наблюдением как Вышинского, так и всех проводников его идеологии. Надо было шлифовать карательные кадры... И вот их подобным образом... Во-первых, прежде всего в осуществлении селекции...
А как я это воспринимал? Я был студент, наивный был... восемнадцатилетний... Предавался радостям молодости... Мальчишка... Ухаживал за своей невестой, занимался спортом - академической греблей, боксом... Я, между прочим, был очень похож на тех спортсменов - и современных тоже, - которых больше всего, так сказать, интересует состояние собственной мускулатуры и очень мало заботит, что происходит вокруг, в отношениях между людьми - в это они не вникают. Я видел, что исчезают ребята. Не могу сказать, что меня это не трогало, что-то откладывалось в душе... У нас работала такая женщина - маленького роста, неопределенного возраста... Неслышно скользила с этажа на этаж... У нее было убежище - там она работала, - в подвальном коридоре была такая дверь с окошечком. Там была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Иногда она на наших глазах вдруг появлялась и быстро исчезала, щелкая дверью. Иногда вместе с ней входил кто-нибудь из студентов и тоже исчезал...
Но я как-то пропускал это мимо своего внимания. Эти явления, происходившие у меня на глазах, не мешали мне думать о часе свидания или тренировки. И я упорно ходил на эти тренировки - у меня был значок ГТО. Но вдруг однажды на лекции, в зале им. Вышинского, я слышу - кто-то пальчиком этак осторожно меня в спину толкает. Ритмично так - тук-тук... Упала душа. Я еще не оглянулся... душа у меня упала. Выходит, во мне неосознанно что-то откладывалось, шел процесс постижения явлений. Я весь как-то онемел. Оглядываюсь и вижу эту женщину, которая меня пальцем, как смерть. Я ослабел... выбрался из рядов... вылез. Она повернулась и пошла - уже привыкла, как телят, вести нас за собой. Ничего не сказала. Повернулась и идет. И я за ней. Она направо - и я направо. Она налево - и я налево. Она вдет по коридору - и я по коридору, она вниз - и я вниз. Она по последнему коридору идет, дверь молча приоткрывает, входит, пропускает меня вперед, я вхожу... Она захлопывает дверь - передо мной комнатка маленькая, из строганых досок такой прилавок, а за прилавком - сейф... Она открывает сейф, достает уже приготовленную для меня какую-то квитанцию, на вид вроде билета в оперный театр, с контролем. Дает мне и говорит: иди вот туда-то, на площадь Дзержинского... в Комитет госбезопасности, или как он там назывался - НКВД... Я говорю: можно мне хоть с мамочкой зайти проститься? Нет, не надо, ни в коем случае, иди вот по адресу... Сейчас же - смотрит на часы - я зафиксирую, когда ты от меня уходишь... И я пошел...
Прихожу я туда... там бюро пропусков, страшное такое... мне моментально выписывают пропуск какой-то цветной - то ли голубой, то ли розовый... я уже не помню. Как и первая бумага, он был похож на билет в Большой театр. И тоже там - контроль. Я беру, иду... через несколько кордонов часовых. Одни надрывают у меня контроль, другие просто читают, сличают с какими-то своими материалами, третьи отрывают совсем. Дальше - я попадаю в лифт, поднимаюсь, не помню на какой этаж. Выйдя из лифта, я, помню, очень удивился - этаж был, допустим, четвертый, а комната - 800 какая-то. Вот такая интересная вещь. Я тотчас смекаю: видно столько же этажей от нулевого вниз идет. Иду дальше, выхожу на лестницу и вижу: вниз грандиозный колодец, и там переходы и много лестничных площадок, и все они закрыты сетками. Если я выброшусь в лестничную клетку, захочу покончить самоубийством, - эти сетки меня подхватят... И вот, наконец, я вхожу в коридор и вижу там множество дверей и множество стульев - все по одной стороне - я вижу только затылки смотрящих в одну сторону людей. И конвоир ведет какого-то человека... Мучнисто-белое лицо, стриженая голова и какая-то полоса-тая на нем пижама. Открывает дверь... и оттуда доносится: тюрьма, тюрьма... - как сейчас помню - по телефону кто-то спрашивает: алло, тюрьма?... Ну вот, пришел я, сел, как все, стал ждать. Через некоторое время меня вызвали.
Допрашивали меня два следователя... Я вот к чему клоню... Каков я был тогда... Работало подсознание - сознание еще не включилось. Из чего я такой вывод делаю? Они допрашивают меня, навязывают какую-то свою версию об одном из студентов. А я говорю: этого не было. Они опять нажимают - тогда я им делаю замечание: товарищи, уголовно-процессуальный кодекс, статья такая-то строго-настрого запрещает вам подобным образом формировать показания свидетелей! Вы должны вот так-то и так-то... как требует закон, допрашивать меня и фиксиро-вать показания. Они - ха-ха-ха! Это "ха-ха-ха" меня поразило. Как они покатились, хохот такой! - Что еще твой закон говорит?.. И начали на машинке стучать мои показания. И я опять говорю: товарищи, ведь закон такой-то, разъяснение такое-то ... - а я учился неплохо. И преподавали профессора, еще не посаженные... Еще плохо было, так сказать, изолировано римское право от нашего сознания. И кое-что мы все же почитывали - это даже приветствовалось, - кое-что из юридической литературы, классической.
