Квинтина Фабия появилась из каменной арки, чтобы приветствовать их. Она сменила утреннее официальное одеяние на столу из хлопковой ткани, которая не скрывала, а выставляла напоказ ее фигуру.
Легким шагом жрица подошла к Октавиану, взяла его за руки и поцеловала в щеку.
– Я скорблю за тебя и с тобой, – начала она. – Я надеялась, что прах Цезаря удастся собрать для могилы, но погромы были ужасными. Какое-то время никто не решался выйти на улицу. Я очень сожалею.
Октавиан моргнул. Он не ожидал сочувствия, и оно грозило достать до той части его души, где не утихала боль.
– Спасибо, – поблагодарил он весталку. – Думаю, в городе ты – первый человек, от которого я услышал такие слова.
– Ты должен простить тех, кто во власти, по крайней мере, за это. С наведением порядка дел у них по горло. Скажу честно, ты просто представить себе не можешь, как все было плохо.
– А эти Освободители? – спросил Гай Октавиан. – Где они прячутся?
– Некоторых, как Луция Пеллу, убила толпа. Остальные достаточно быстро поняли, куда дует ветер, и разбежались по своим поместьям и провинциям. Здесь ты их не найдешь, во всяком случае, в этом году, но в Сенате остались их сторонники. Со временем, я в этом не сомневаюсь, они тайком вернутся в Рим, пряча свои лица. – Верховная жрица пожала плечами, крепко сжимая руки юноши. – Я рада. Они пытались смыть позор содеянного, но граждане им не позволили. Хоть какая-то польза от этого хаоса.
– Мы можем перейти к делу, Квинтина? – спросил Цильний Меценат.
Женщина оглядела его с головы до ног.
– Вижу, ты снова здесь, Меценат. Сколько прошло лет?
– Не так и много, думаю, – отозвался молодой человек. – Ты прекрасно выглядишь.
– Не могу пожаловаться. Мне передать наилучшие пожелания твоей матери или ты сделаешь это сам?
– Вы знакомы? – спросил Октавиан.
– А как же, – безо всякого смущения ответил Цильний. – Квинтина Фабия – моя тетушка. Не самая любимая тетушка или что-то такое, знаешь ли. Просто тетя.
– И он далеко не самый любимый мой племянник, слишком уж ленивый, – не осталась в долгу Квинтина, но улыбка не сходила с ее лица. – А кто этот красивый и молчаливый мужчина? – кивнула она на Виспансия Агриппу.
– Агриппа? – переспросил Меценат. – Запах рыбы мог бы тебе подсказать, Квин. Он моряк, грубый и простой, но верный, как хороший пес.
Силач проигнорировал своего ехидного друга, потому что теперь Фабия сжимала его руки, и он почувствовал, как краснеет под ее пристальным взглядом.
– Меценат думает, что у него остроумные шутки, Агриппа. Я устала извиняться за него, – вздохнула жрица.
– В этом нет нужды, – ответил моряк. – Он просто нервничает. Утро выдалось… очень напряженным.
– Хорошо, что у него такие друзья. Его мать часто приходила в отчаяние, узнавая, с кем он водил компанию. Вы будете свидетелями в документе об изменении имени?
Меценат кивнул, мрачно глянув на Агриппу.
– Ладно, – согласилась весталка. – Тогда за дело.
Друзья последовали за ней по лабиринту комнат и коридоров. Размерами Дом девственниц во много раз превосходил круглый храм, двери которого открывались на Форум. Молодые женщины пробегали мимо в простых платьях, многие с рулонами пергамента или с перевязанными свитками.
Квинтина заметила интерес гостей к своим подчиненным и улыбнулась:
– Вы предполагали, что они целыми днями молятся? Мои девушки – часть бьющегося сердца Рима. Можете мне поверить, они знают о законах города больше, чем ораторы в судах или Сенате. А когда время служения богине заканчивается, они без труда находят хороших мужей и уже знают, как управлять домашним хозяйством.
– Я никогда в этом не сомневался, – произнося эти слова, Меценат споткнулся, заглядевшись на длинноногую молодую женщину, которая проходила мимо. Фабия заметила его интерес.
– Разумеется, при условии, что они остаются дочерьми богини, – добавила она. – Если их чистота, скажем так, оказывается утеряна, их хоронят заживо… а виновного в этом мужчину сажают на кол перед толпой.
– Жестокое наказание, – задумчиво прокомментировал ее племянник.
– Но необходимое. Мужчины иной раз превращаются в волков, племянничек.
– Ужасно, просто ужасно.
Она добрались до двери из полированного дуба. Верховная жрица открыла ее и предложила войти. На большом столе лежали стопки восковых табличек и ровно нарезанные куски пергамента, рядом с чернильницами, тростинками для письма и прочими принадлежностями. Квинтина села за стол и оглядела стоявших перед ней молодых людей.
– Это простое дело. Я подготовила документ, чтобы ты подписал его в присутствии своих свидетелей, – сказала она Гаю Октавиану. – Я добавлю свое имя, и с этого самого момента ты станешь Гаем Юлием Цезарем. – Когда она произносила это имя, по ее телу пробежала легкая дрожь. – Не думала, что услышу его вновь так скоро. Это честное имя. Я надеюсь, ты не уронишь его достоинства.
– Не уроню, – ответил Октавиан. Он прочитал запись на листе пергамента, а потом все трое расписались тростинкой, которую дала им Квинтина.
Верховная жрица растопила комок воска в пламени масляной лампы. Колец она не носила, поэтому воспользовалась торцом железного стержня, чтобы поставить печать Весты. Октавиан проделал то же самое перстнем Юлия Цезаря, и она посмотрела на отпечаток с нежной грустью.
– Его любили, знаешь ли. Если ты окажешься хотя бы наполовину таким же, как он, тень Цезаря будет гордиться тобой.
Она взяла со стола миниатюрный колокольчик, позвонила и замерла в ожидании, когда дверь откроется. Вошла утонченно-красивая женщина и взяла документ из ее рук. Когда эта красавица проходила мимо Мецената, она удивленно вскрикнула и сердито посмотрела на него. Однако его лицо оставалось невинным.
– С этим покончено, – сказала Фабия. – Я надеюсь, ты понимаешь, что я не могла позволить аргентариям[8] войти в этот дом. Даже ваше присутствие в этих комнатах достаточно необычно. Так что они ждут в саду с дальней стороны. Из него калитка выводит на Палантинский холм.
– Аргентарии? – переспросил Октавиан.
На лице Квинтины отразилось недоумение.
– Ростовщики. Они все утро приставали ко мне, просили о встрече. А чего ты ожидал?
– Но мне не нужна ссуда… – начал наследник Цезаря.
Меценат фыркнул:
– С этого утра ни у кого нет такого кредита, как у тебя. Поэтому, если ты не собираешься жить на мои деньги, она тебе нужна.
Квинтина покачала головой:
– Похоже, вы ничего не понимаете. Они пришли не для того, чтобы предлагать деньги. Цезарь оставил депозиты в трех крупнейших объединениях аргентариев. Я думаю, они пришли сюда, чтобы узнать, что ты хочешь делать с золотом.
Марк Антоний оглядел сидящих перед ним сенаторов. Им пришлось проводить заседания в театре Помпея до восстановления здания Сената, и они обнаружили, что своими размерами театр странным образом принижает их власть. В Сенате эти люди полностью заполняли зал, а здесь их окружала тысяча пустых кресел, и они сами себе казались маленькими. Будучи консулом, Антоний обращался к ним со сцены, и его это вполне устраивало. Голос консула гремел, как и планировали архитекторы, голос любого сенатора, если они поднимались, чтобы что-то сказать, – тонко дребезжал.
Одну часть зала сенаторы сознательно избегали. Камень там оттерли дочиста, и сказать, где именно убили Цезаря, не представлялось возможным, но сидеть в той стороне все равно никто не хотел.
До начала сессии Марк Антоний терпеливо ждал вместе с сенаторами, пока писцы монотонно зачитывали список назначений, прошений и законов, которые предлагалось рассмотреть в этот день. Он с кем-то о чем-то говорил, когда уловил знакомые имена и прервал разговор, чтобы послушать. Кассий устроил себе высокий пост в Сирии, Брут – в Афинах. Децим Юний уже отправился на север, многие другие – в Иерусалим, Галлию и Испанию, с тем, чтобы подождать, пока в Риме все успокоится, а уж потом возвращаться в Вечный город. Марк Антоний желал одного: чтобы уехали они все. Светоний пока оставался, практически облысевший, с несколькими волосинками, зачесанными на череп. Теперь он представлял Освободителей в единственном числе. Всегда появлялся в компании Бибула, главного среди его сторонников и дружков. Они сидели плотной группой с Гирцием и Пансой – сенаторами, которым предстояло сменить Антония в конце консульского года. Консул чувствовал их неприязнь, когда они смотрели на него, но взгляды эти нисколько его не волновали.
Первым вопросом повестки дня стало обсуждение завещания Цезаря, прежде всего той его части, которую предстояло выполнять Сенату. Те несколько человек, кто еще не ознакомился с деталями, испытали настоящий шок, узнав, о каких суммах идет речь. Более ста миллионов сестерциев предлагалось отдать гражданам Рима, а такое мероприятие требовало немалых усилий. Во-первых, следовало составить список всех граждан Рима, а во-вторых, подобрать сотни надежных людей, которые будут раздавать деньги. Марк Антоний ничем не проявлял внутреннего волнения, выслушивая занудные речи таких, как Бибул, требующих, чтобы Сенат отложил выплаты. Разумеется, они не хотели, чтобы на каждой улице только и говорили, что о щедрости Цезаря: будто не понимали, что эта птичка уже упорхнула.
