— Что такое?
— Вставай съ постели. Умойся и одѣнься, а потомъ я тебѣ скажу.
Ея спокойный видъ и тихій, внятный голосъ всегда дѣйствовали на него. Голова его скоро окунулась въ тазъ съ водой, скоро поднялась снова и глянула на нее сквозь бурю фырканья и обтиранья.
— Я никогда, — заговорилъ онъ, утираясь полотенцемъ съ такимъ неистовствомъ, точно онъ былъ злѣйшимъ себѣ врагомъ, — я никогда не видывалъ такой чудачки. Въ чемъ же дѣло, Лиззи?
— Ты готовъ, Чарли?
— Наливай, пожалуйста… А это еще что? Что означаетъ этотъ узелокъ?
— Да, это узелокъ, Чарли.
— Неужто и это для меня?
— Для тебя, не шутя говорю.
Съ лицомъ болѣе серьезнымъ, съ движеніями болѣе сдержанными, чѣмъ обыкновенно, мальчикъ одѣлся, подошелъ къ столу и сѣлъ, устремивъ изумленные глаза на лицо сестры.
— Вотъ видишь ли, Чарли, дружокъ, я узнала навѣрное, что пришло тебѣ время уходить отъ насъ. Ты будешь гораздо счастливѣе, чѣмъ теперь, ты устроишься гораздо лучше, и не далѣе, какъ въ будущемъ мѣсяцѣ, даже не далѣе будущей недѣли.
— Да какъ ты можешь это знать?
— Какъ знаю, — этого не сумѣю сказать, но знаю, Чарли, знаю.
Хотя ни въ ея голосѣ, ни въ выраженіи ея лица не произошло никакой перемѣны, она тѣмъ не менѣе едва рѣшалась смотрѣть на брата. Опустивъ глаза, она рѣзала хлѣбъ, намазывала масло, разливала чай и вообще занималась разными мелкими дѣлами.
— Тебѣ непремѣнно надо разстаться съ отцомъ, Чарли. Я останусь съ нимъ, а ты долженъ уйти.
— Надѣюсь, не изъ за глупыхъ церемоній ты не хочешь мнѣ сказать всю правду, — проворчалъ мальчикъ, съ неудовольствіемъ разбрасывая по столу намазанный масломъ хлѣбъ.
Она не отвѣчала.
— Я тебѣ вотъ что скажу, — разразился онъ вдругъ, — ты вѣдь себѣ на умѣ; ты думаешь, что намъ троимъ тутъ тѣсно, и потому хочешь спровадить меня.
— Если ты въ этомъ такъ увѣренъ, Чарли, то и я тоже увѣрена, что я себѣ на умѣ, что намъ троимъ тучъ тѣсно и что я хочу спровадить тебя.
Мальчикъ бросился къ ней, обвилъ руками ея шею, и она не могла больше выдержать: она склонилась къ нему и заплакала.
— Не плачь, не плачь, Лиззи! Я уйду, уйду! Я знаю, что ты отсылаешь меня для моего же счастья.
— Ахъ, Чарли, Чарли! Богъ свидѣтель, что только для твоего счастья.
— Вѣрю, вѣрю! Забудь, что я сказалъ. Не вспоминай объ этомъ. Поцѣлуй меня.
Помолчавъ немного, она утерла слезы и снова приняла свою прежнюю спокойную позу.
— Теперь слушай, Чарли. Мы оба понимаемъ, что тебѣ надо уйти, я же знаю навѣрное, что тебѣ надо уйти сію минуту. Ступай отсюда прямо въ школу и скажи тамъ, что мы вмѣстѣ съ тобой порѣшили на этомъ, что убѣдить отца мы никакъ не могли, но что онъ не будетъ ихъ безпокоить и не потребуетъ тебя назадъ. Ты приносишь честь школѣ; со временемъ школа будетъ еще больше гордиться тобой. Тамъ тебѣ помогутъ заработать кусокъ хлѣба. Покажи тамъ свое платье, которое принесешь съ собой, покажи деньги и скажи, что денегъ я тебѣ еще пришлю. Если у меня не будетъ, я попрошу тѣхъ двухъ джентльменовъ, что были здѣсь намедни ночью, чтобъ они помогли мнѣ.
— Послушай! — быстро перебилъ ее мальчикъ. — Не проси у того, который схватилъ меня за подбородокъ. Не бери денегъ отъ того, котораго зовутъ Рейборномъ.
Легкая краска выступила на лицѣ дѣвушки въ ту минуту, когда она, кивнувъ головой, прикрыла рукой ему ротъ, чтобъ онъ замолчалъ и дослушалъ ее.
— Главное, Чарли, помни одно: кромѣ хорошаго, ничего не говори объ отцѣ. Ты, правда, не можешь утаить, что отецъ не позволяетъ тебѣ учиться, потому что самъ ничему не учился, но кромѣ этого ты ничего худого о немъ не говори. Но зато всѣмъ говори, что сестра твоя, какъ ты самъ это знаешь, крѣпко любитъ его. Если же тебѣ случится услышать что-нибудь дурное про отца, — знай, что это неправда. Помни же, Чарли, это будетъ неправда.
Съ сомнѣніемъ и удивленіемъ посмотрѣлъ на нее мальчикъ, но она, не обративъ на э то вниманія, продолжала:
— Пуще всего помни, Чарли: это будетъ неправда. Вотъ и все, мой дружокъ. Ахъ да, еще: будь добрымъ мальчикомъ, учись хорошенько и вспоминай о нашемъ житьѣ въ этомъ домѣ, какъ о снѣ, который ты видѣлъ давно… А теперь прощай.
Въ эти прощальныя слова она, несмотря на свою юность, вложила столько горячей любви, сколько могла бы вложить ее только мать. Мальчикъ былъ совершенно подавленъ. Онъ долго прижималъ Лиззи къ груди, заливаясь слезами, потомъ схватилъ свой узелокъ и выбѣжалъ изъ дому, закрывъ глаза рукой.
Медленно разсвѣгалъ блѣдный зимній день подъ покровомъ морознаго тумана. Суда, стоявшія на рѣкѣ, точно призраки, мало-по-малу принимали болѣе ясныя очертанія. Солнце, кровавымъ шаромъ поднимавшееся надъ болотами, позади черныхъ мачтъ и снастей, какъ будто освѣщало остатки лѣса, сожженнаго имъ. Лиззи искала глазами отца. Она увидѣла его вдали и стала на пристани такъ, чтобы и онъ могъ замѣтить ее.
Съ нимъ, кромѣ лодки, не было ничего. Онъ плылъ быстро. На берегу стояла кучка людей — кучка тѣхъ земноводныхъ существъ, которыя, повидимому, обладаютъ таинственнымъ даромъ снискивать себѣ пропитаніе единственно тѣмъ, что вѣчно смотрятъ, какъ прибываетъ и убываетъ вода въ рѣкѣ. Въ тотъ моментъ, когда лодка ея отца коснулась берега, всѣ эти люди потупились, какъ будто разсматривая грязь на берегу, и потомъ разошлись въ разныя стороны. Лиззи замѣтила это.
Замѣтилъ это и Гафферъ; по крайней мѣрѣ, ступивъ на пристань, онъ съ удивленіемъ оглядѣлся вокругъ. Но это не помѣшало ему, не мѣшкая, вытащить лодку, привязать ее и вынуть изъ нея весла, руль и веревки. Забравъ все это съ помощью дочери, онъ направился къ своему дому.
— Садись къ огню, отецъ, а я пока состряпаю тебѣ завтракъ. Онъ почти готовъ, — я только поджидала тебя. Ты, должно быть, очень озябъ.
— Да, Лиззи, не могу сказать, чтобъ мнѣ было тепло. Руки у меня будто гвоздями были приколочены къ весламъ: посмотри, какъ закоченѣли.
Онъ протянулъ было руки, чтобы показать ихъ дочери, но что-то особенное въ цвѣтѣ ихъ кожи, а можетъ быть, и въ лицѣ Лиззи внезапно поразило его, и, отвернувшись отъ нея, онъ сталъ обогрѣвать ихъ надъ огнемъ.
— Неужели, отецъ, ты всю ночь провелъ на рѣкѣ?
— Нѣтъ, душа моя. На ночь я пріютился на угольной баржѣ у огонька. А гдѣ нашъ мальчуганъ?
— Вотъ тебѣ водка, отецъ, — выпей съ чаемъ, пока я поджарю говядину. Когда рѣка начнетъ замерзать, много будетъ на ней бѣдъ, — какъ ты думаешь?
— Бѣдъ всегда много, — проговорилъ Гафферъ, подливая въ чай водку изъ плоской черной фляжки, — понемногу, чтобы ея казалось больше, — всегда много. Бѣда — что сажа въ воздухѣ. Да что же это мальчуганъ? Развѣ не вставалъ еще?
— Вотъ и говядина готова, отецъ. ѣшь, пока горячая, а какъ поѣшь, мы сядемъ къ камину и поговоримъ.
Старикъ замѣтилъ, что Лиззи уклоняется отъ отвѣта на его вопросъ. Онъ бросилъ торопливый и сердитый взглядъ на пустую койку въ дальнемъ углу, нетерпѣливо дернулъ дочь за фартукъ и спросилъ:
— Гдѣ сынъ? Говори.
— Ты завтракай, отецъ, а я сяду рядомъ съ тобой и разскажу.
Онъ посмотрѣлъ на нее, размѣшалъ свой чай, отхлебнулъ два или три глотка, отрѣзалъ кусокъ мяса своимъ складнымъ ножомъ и началъ ѣсть. Потомъ сказалъ:
— Ну, говори же, куда дѣвался мой сынъ.
— Не сердись, отецъ. У него большая охота учиться.
— Неблагодарный бездѣльникъ! — закричалъ старикъ и затрясъ ножомъ въ воздухѣ.
— У него такая охота къ ученью, что онъ чувствуетъ себя неспособнымъ ни къ чему другому, и онъ потому началъ ходить въ школу.
— Неблагодарный бездѣльникъ! — повторилъ отецъ съ тѣмъ же движеніемъ руки.
— Зная, что ты самъ нуждаешься, отецъ, и не желая быть тебѣ въ тягость, онъ рѣшилъ доучиться въ школѣ и поискать счастья. Онъ ушелъ сегодня утромъ и, уходя, горько плакалъ и все надѣялся, что ты его простишь.
— Нѣтъ, онъ и не думай являться ко мнѣ за прощеньемъ! — сказалъ рѣшительно Гафферъ, сопровождая свои слова размахомъ ножа. — Чтобъ онъ мнѣ на глаза не показывался! Чтобъ онъ не подвертывался мнѣ подъ руку! Отецъ, значитъ, не по нраву ему. Онъ отъ отца отказывается, такъ и отецъ отъ него отказывается навѣки, какъ отъ неблагодарнаго бездѣльника-сына.
Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку, и, какъ у всякаго сильнаго и грубаго человѣка, почувствовавшаго приливъ гнѣва, у него явилась потребность въ сильномъ движеніи. Онъ поднялъ ножъ надъ головой и началъ съ силой ударять имъ о столъ въ концѣ каждой изъ послѣдующихъ фразъ. Онъ билъ ножомъ совершенно такъ, какъ билъ бы кулакомъ, если бы въ рукѣ у него ничего не было.
— Онъ воленъ уйти. Но сюда ужъ не возвращайся. Онъ мнѣ и головы не показывай въ эту дверь. А ты смотри, ни однимъ словомъ не заикайся мнѣ о немъ, а то и ты откажешься отъ отца, и тогда то, что отецъ твой говоритъ теперь ему, услышишь, можетъ быть, и ты. Теперь я понимаю, отчего люди сторонятся меня. Они промежъ себя говорятъ: «Вотъ человѣкъ, котораго сынъ родной избѣгаетъ»… Лиззи!
