Но она остановила его горькимъ рыданіемъ. Онъ взглянулъ на нее: съ выраженіемъ лица, совершенно ему незнакомымъ, она стояла, прислонившись къ стѣнѣ и закрывъ глаза руками.
— Отецъ, перестань! Я не могу видѣть, какъ ты машешь ножомъ. Положи его!
Онъ смотрѣлъ на ножъ, но въ своемъ изумленіи, не понимая ея, продолжалъ держать его въ рукѣ.
— Отецъ, онъ страшенъ мнѣ. Положи его, положи!
Смущенный ея видомъ и этими возгласами, онъ отбросилъ ножъ и всталъ, раскинувъ руки.
— Что съ тобой, Лиззи? Неужто ты думаешь, что я могу ударить тебя ножомъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ, я знаю, что ты никогда не рѣшишься ударить меня.
— Да и кого же я рѣшился бы ударить?
— Никого, отецъ, никого! На колѣняхъ говорю: я въ сердцѣ своемъ и въ душѣ своей твердо увѣрена, что никого. Но мнѣ страшно было смотрѣть… это такъ походило… Она снова закрыла руками лицо. — Ахъ, это такъ походило…
— На что?
Послѣ только что пережитыхъ дѣвушкой испытаній — послѣ испытанія прошлой ночи, послѣ испытанія нынѣшняго утра — ужасный видъ, какой имѣлъ за минуту передъ тѣмъ ея отецъ съ ножомъ въ рукѣ, которымъ онъ такъ дико размахивалъ, окончательно лишилъ ее силъ, и она, не отвѣтивъ, упала безъ чувствъ къ его ногамъ.
Въ такомъ положеніи онъ еще никогда не видалъ ея прежде. Онъ приподнялъ ее съ нѣжной заботливостью; онъ называлъ ее лучшею изъ дочерей, говорилъ ей: «Мое бѣдное, ненаглядное дитятко!», клалъ ея голову къ себѣ на колѣни и всячески старался привести ее въ чувство. Не успѣвъ въ этомъ, онъ снова тихонько опустилъ ея голову, подложилъ ей подушку и бросился къ столу, чтобы дать ей ложечку водки. Водки не оказалось. Онъ торопливо захватилъ пустую фляжку и выбѣжалъ за дверь.
Онъ воротился такъ же скоро, какъ вышелъ, но фляжка была попрежнему пуста. Онъ опустился на колѣни возлѣ дочери, взялъ ея голову и смочилъ ей губы водою, обмакнувъ въ нее пальцы. Онъ озирался кругомъ, бросалъ растерянные взгляды то черезъ одно плечо, то черезъ другое и бормоталъ дикимъ голосомъ:
— Не чума ли завелась въ этомъ домѣ? Не зараза ли смертельная сидитъ въ моемъ платьѣ? Кто накликалъ ее на насъ? Кто накликалъ?
VII
Мистеръ Веггъ ищетъ самого себя
Сайлесъ Веггъ, совершая походъ въ Римскую имперію, пробирается къ ней черезъ Клеркенвелль. Время вечернее, непозднее; погода сырая и холодная. Мистеръ Веггъ теперь имѣетъ досугъ уклониться немного отъ кратчайшей дороги, потому что онъ убираетъ свою ширмочку ранѣе обыкновеннаго съ тѣхъ поръ, какъ къ ней присоединился у него новый источникъ дохода. Уклоняется онъ отъ кратчайшей дороги еще и потому, что считаетъ не лишнимъ, чтобы въ павильонѣ поджидали его съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. «Чѣмъ дольше будетъ Боффинъ ждать меня, тѣмъ лучше будетъ слушать», говоритъ мистеръ Веггъ, постукивая по тротуару своей деревяшкой и лукаво прищуривая сначала правый, а потомъ лѣвый глазъ (что, въ скобкахъ сказать, было совершенно излишне, ибо природа и безъ того порядкомъ стянула ему вѣки).
«Если дѣла мои съ нимъ пойдутъ, какъ я разсчитываю», продолжаетъ, ковыляя, свои размышленія Сайлесъ, «мнѣ невозможно будетъ оставить ее тамъ. Это было бы просто неприлично». Одушевляемый этою мыслью, онъ ковыляетъ проворнѣе и смотритъ далеко впередъ, какъ человѣкъ, которому въ душу запалъ честолюбивый замыселъ.
Зная, что по сосѣдству съ церковью въ Клеркенвеллѣ проживаютъ мастера ювелирнаго цеха, мистеръ Веггъ питаетъ особенное уваженіе къ этимъ краямъ. Но чувства мистера Вегга, въ смыслѣ строгой нравственности, хромаютъ точно такъ же, какъ хромаетъ онъ самъ: они рождаютъ въ немъ мысль о шапкѣ-невидимкѣ, въ которой можно было бы безопасно улизнуть съ драгоцѣнными каменьями и золотыми вещами, и не заключаютъ ни малѣйшаго состраданія къ тѣмъ, кто ихъ утратитъ.
Мистеръ Веггъ, однакоже, направляется не къ мастерскимъ, гдѣ искусные мастера обдѣлываютъ жемчугъ и алмазы, куютъ золото и серебро и до того обогащаютъ этою работою свои руки, что даже вода, въ которой они моютъ ихъ, покупается рафинировщиками, осаждающими изъ нея драгоцѣнные металлы. Онъ ковыляетъ не къ этимъ мастерскимъ, а къ лавкамъ болѣе скромнымъ, гдѣ продаются въ розницу всякія явства и питія, одежда, рамы для картинъ, и прочая и прочая, къ лавкамъ цирюльниковъ, ветошниковъ, торговцевъ собаками и пѣвчими птицами. Изъ этихъ лавокъ, ютящихся въ узенькой и грязной улицѣ, посвященной такого рода торговлѣ, онъ избираетъ одну, съ запыленнымъ окномъ, на которомъ тускло горитъ сальная свѣча, окруженная цѣлымъ полчищемъ какихъ-то странныхъ предметовъ, похожихъ на кусочки кожи, и между которыми нельзя ничего ясно разсмотрѣть, кромѣ самой свѣчи въ старомъ жестяномъ подсвѣчникѣ и двухъ высушенныхъ лягушекъ, фехтующихъ на коротенькихъ шпагахъ. Мистеръ Веггъ, ковыляя все съ возрастающею бодростью, подходитъ къ темному, засаленному входу, отворяетъ неподатливую, темную, одностворчатую дверь, открывающуюся внутрь, и вслѣдъ за нею вступаетъ въ маленькую, темную, грязную лавченку. Въ ней такъ темно, что ничего нельзя разобрать, кромѣ другой сальной свѣчи въ другомъ старомъ жестяномъ подсвѣчникѣ, стоящей у самаго лица человѣка, который сидитъ на стулѣ, низко сгорбившись надъ прилавкомъ.
Мистеръ Веггъ киваетъ этому лицу и говоритъ: — Добрый вечеръ.
Лицо приподымается и взглядываетъ на него, — лицо желтое, съ слабыми глазами, прикрытое спутанной копной рыжихъ и пыльныхъ волосъ. Обладатель этого лица сидитъ безъ галстуха. Онъ даже разстегнулъ отложной воротникъ своей рубашки, чтобы работать съ большимъ удобствомъ. По этой же причинѣ на немъ нѣтъ сюртука; на плечахъ только свободный жилетъ, прикрывающій бѣлье. Глаза его походятъ на утомленные глаза гравера, но онъ не граверъ; выраженіе лица и сгорбленная поза напоминаютъ сапожника, но онъ не сапожникъ.
— Добрый вечеръ, мистеръ Винасъ. Узнаете меня?
Мистеръ Винасъ встаетъ съ постепенно разсвѣтающимъ проблескомъ какого-то воспоминанія на лицѣ, приподнимаетъ свѣчу надъ прилавкомъ, потомъ опускаетъ ее внизъ, къ ногамъ мистера Вегга — природной и искусственной.
— Какъ не узнать! — говоритъ онъ. — Какъ поживаете?
— Я — Веггъ, — объясняетъ этотъ джентльменъ.
— Помню, помню, — говоритъ мистеръ Винасъ. — Ампутація въ больницѣ?
— Точно такъ, — отвѣчаетъ мистеръ Веггъ.
— Помню, помню, — повторяетъ мистеръ Винасъ. — Какъ поживаете? Садитесь-ка къ камину да погрѣйте вашу… внизу-то, другую-то.
Маленькій прилавокъ до того коротокъ, что каминъ, которому слѣдовало бы помѣшаться за прилавкомъ, если бы послѣдній былъ подлиннѣе, представляется вполнѣ доступнымъ, и потому мистеръ Веггъ садится на ящикъ передъ самымъ огнемъ и начинаетъ вдыхать теплый и пріятный запахъ. Но не запахъ лавки. «Запахъ лавки», говоритъ про себя мистеръ Веггъ, раза два-три втянувъ въ себя носомъ воздухъ, чтобы лучше удостовѣриться, «запахъ лавки отзывается и сыростью, и гнилью, и кожей, и перьями, и погребомъ, и клеемъ, и клейстеромъ, и еще, можетъ быть» — тутъ онъ втягиваетъ воздухъ еще разъ — «старыми кузнечными мѣхами».
— Чай готовъ, мистеръ Веггъ, и тартинки поджарены. Не угодно ли покушать?
Одно изъ руководящихъ житейскихъ правилъ мистера Вегга — никогда не отказываться покушать, и потому онъ говоритъ, что покушаетъ. Но лавченка до того темна и такъ много въ ней какихъ-то черныхъ полокъ, подставокъ, закоулковъ, что онъ видитъ чашку и блюдечко мистера Винаса только потому, что они стоятъ тутъ же, передъ самою свѣчею, и совершенно не видитъ, изъ какого таинственнаго хранилища достаетъ мистеръ Винасъ другую чашку и другое блюдечко; онъ не замѣчаетъ ихъ до тѣхъ поръ, пока они не появляются передъ самымъ его носомъ. Одновременно съ этимъ мистеръ Веггъ замѣчаетъ еще на прилавкѣ красивую маленькую мертвую птичку, склонившую головку на край блюдечка мистера Винаса; изъ груди у нея торчитъ крѣпкая проволока. Эта птичка — точно самчикъ-реполовъ — Кокъ Робинъ извѣстной баллады, мистеръ Винасъ — воробушекъ въ этой балладѣ, а мистеръ Веггъ — _ мушка съ щелками вмѣсто глазъ.
Мистеръ Винасъ снова куда-то ныряетъ, достаетъ еще хлѣба, вытаскиваетъ изъ груди птицы проволоку, надѣваетъ на кончикъ этого смертоноснаго орудія ломоть хлѣба и принимается поджаривать его. Когда тартинка достаточно подрумянилась надъ огнемъ, мистеръ Винасъ ныряетъ опять, достаетъ масло, и этимъ его работа заканчивается.
Мистеръ Веггъ, какъ человѣкъ себѣ на умѣ, зная, что ужинъ у него еще впереди, настаиваетъ, чтобы хозяинъ прежде кушалъ самъ, разсчитывая такою любезностью расположить его къ сговорчивости или, какъ говорится, подмазать колеса своей телѣги. По мѣрѣ того, какъ скрываются изъ виду тартинки, выступаютъ на видъ черныя полки, подставки и закоулки, и мистеръ Веггъ мало-по-малу получаетъ смутное представленіе о томъ, что прямо противъ него, на наличникѣ камина, сидитъ въ банкѣ индѣйскій ребенокъ съ большой головой, до того подвернутой подъ него, что, кажется, онъ сейчасъ бы перекувырнулся, будь банка чуть-чуть попросторнѣе.
