«Легко быть неблагодарным, — говорит Анна. — Мама старается изо всех сил. От этого плохо спит и не находит себе места. И чем больше она устает, тем с большим рвением влезает во все хозяйственные мелочи. И, конечно, ругается, а мы сердимся и бываем несправедливыми». — «Да, да, — добавляет Эрнст, — мы с Анной постоянно говорим о маме. И по большей части мы к ней несправедливы. Но нам надо беречь свои предохранительные клапаны. Представьте себе папу в те дни, когда он еще был в расцвете сил, и маму с ее изнуряющей компетентностью. Неудивительно, что братья стали такими, какие они есть. Мы с Анной легко отделались». — «Я уж постараюсь держать Хенрика подальше от нашей семьи», — вдруг говорит Анна и краснеет.
К полудню они добираются до цели и быстро устраиваются. Постройки представляют собой скопление небольших домиков, прилепившихся к опушке леса под горой. Лужайка спускается к круглому озеру, которое называется Дювчерн, у его дальнего берега плавают кувшинки. Их стебли скрыты в бурой воде.
В жилом доме всего одна комната, которая служит и спальней, и кухней. Хозяева и работники только что вернулись с летних пастбищ домой убирать и молотить хлеб, все прибрано и вымыто, но полно дохлых мух. Пахнет кислым молоком и въевшимся печным дымом. За углом дома — заросли дикой малины. Над источником высится старый колодец с журавлем. Холодная вода имеет привкус железа. У крыльца — две срубленные и увядшие березки.
После того как все трое разложили вещи и обустроились, Эрнст объявил, что собирается подняться к озеру половить форелей и проформы ради интересуется, не хочет ли кто-нибудь составить ему компанию. Ни Анна, ни Хенрик не высказывают горячего желания. Эрнст говорит, что он это прекрасно понимает, но добавляет, что вернется к ужину, который будет приготовлен из его улова. Затем, попрощавшись, перебрасывает удочку через плечо и удаляется в сторону горы.
Анна с Хенриком предоставлены самим себе и друг другу. Их кольцом охватывает напряженная тишина. Оглушительная, сбивающая с толку и, несмотря ни на что, неожиданная. Они начинают целоваться по дороге к озеру, где намеревались полюбоваться кувшинками. Возвращаются в дом и, заперев дверь, продолжают целоваться. «Нет, — говорит Анна, — нельзя, невозможно, Хенрик. У меня месячные».
Но, не переставая целоваться, они сбрасывают кое-какие предметы туалета. И приземляются на кровати, покрытой грубым, колючим, словно иголки, одеялом, — но это не помеха. Внезапно все оказывается в крови, кровь повсюду. «Больно, поосторожнее, мне больно», — говорит Анна. Потом забывает про боль, или же ей больше не больно. Плевать, что все в крови, пульс на шее Хенрика бьется у нее на губах. Она всхлипывает и смеется, крепко прижимает его к себе. Через несколько мгновений все в прошлом, но это прошлое имеет решающее значение.
Многое имеет решающее значение, когда пытаешься проанализировать событие задним числом и можешь прочитать резюме. Тем более событие, состоящее из нескольких беспорядочно разбросанных осколков. Приходится дополнять с помощью разума и возможного вдохновения. Иногда я слышу их голоса, но очень слабые. Они подбадривают меня или протестуют — все было совсем не так. На самом деле было вовсе не так.
По поводу изложенного выше эпизода я не слышал каких-либо комментариев ни того, ни другого сорта. Помню, мама как-то сказала: «Конечно, мы ездили на велосипедах на летние пастбища в Бэсна. Когда мы приехали, Эрнст отправился ловить форель. Вернувшись, он продемонстрировал нам жирного угря. Я отказалась его убивать, и мы выпустили его в Дювчерн, а на ужин пожарили свинину с картошкой. Это я помню».
Сейчас они сидят на поломанных льдом мостках со щеткой и зеленым мылом — трут старое покрывало, очень неохотно расстающееся с пятнами крови.
Анна. Этой весной у нас была практика в больнице Саббатсберг. Мы с моей соседкой по комнате попали в мужское отделение, где лежат чахоточные на последней стадии. Это был кошмар, просто кошмар. Сколько горя, сколько страданий. Сперва я несколько раз на дню выбегала из палаты — меня рвало, а Паула грохнулась в обморок, когда доктор показывал пациента с пролежнями по всему телу. Да, странное было время, почти как сон. Мы обмывали их, когда они делали под себя, и научились ставить катетеры в разные места. Они мерли точно мухи, только ширмы успевай ставить. А иногда по ночам нужно было сидеть возле кровати, держать какого- нибудь беднягу за руку и смотреть, как он отходит. Мне казалось, что я уже никогда не буду прежней Анной, и радовалась этому. И еще я думала про тебя, Хенрик. Как по-твоему, пятна отстирались? Нет, вот еще одно. Я думала о тебе, Хенрик. И о нас, когда мы поженимся. Представляешь, какой непревзойденной парой мы будем? Ты — священник, я — сестра милосердия! Такое впечатление, что наши жизни идут по определенному плану. Мы явились на свет, чтобы вместе совершить что-то для людей. Ты врачуешь души, а я тело. Разве не здорово! Не будь это столь немыслимым, можно было бы подумать, что за этим стоит Бог. Как по-твоему?
Хенрик закрывает лицо руками и замирает, он слишком ослеплен пылкой любовью, льющейся из глаз Анны.
Анна. Что с тобой, Хенрик?
Хенрик. Мне кажется, это запрещено.
Анна. Я не понимаю, о чем ты.
Хенрик. Человеку не может быть дозволено столько счастья. Кара наверняка не за горами.
Анна. После дождя светит солнце. (Вытягивает вверх руку, откидывает голову, секунду-две молчит.) Дует ласковый ветер. Мы любим друг друга и будем вместе. Мы (опускает руку и прижимает ее к щеке Хенрика) будем жить друг для друга и приносить пользу другим людям. И у наших детей будут ясные души, как у нас.
Хенрик. Замолчи. Мне кажется, что существует тайная космическая зависть, которая наказывает людей, ведущих такие речи.
Анна. Тогда я вызываю космическую зависть на дуэль, и, клянусь, я знаю, кто победит! Давай-ка повесим это покрывало на солнце сушиться. И от нашего грехопадения не останется и следа.
С самого начала было решено, что Хенрик останется на даче до четверга 22 августа. В среду после обеда Хенрик, сидя в комнате Эрнста за коричневым секретером, пытается сосредоточиться на своей экзаменационной проповеди. В доме пусто и тихо, семейство вместе с гостями, прибывшими на автомобиле из столицы, отправилось в горы на обзорную площадку. Начальник транспортных перевозок дремлет в кресле на веранде. Сири и Лисен расположились на скамейке, обращенной к заходящему солнцу. Они чистят лисички из стоящей между ними корзины.
Карин Окерблюм словно бы случайно осталась дома, сославшись на легкую простуду. Словно бы случайно она стучится в дверь комнаты младшего сына и, не дожидаясь ответа, заглядывает внутрь. Хенрик тут же встает. Фру Карин, извинившись, говорит, что вовсе не собиралась мешать, просто хотела узнать, взял ли Эрнст с собой вязаный жакет, а то бы она его заштопала, там на локте большая дыра. Словно бы случайно она входит и быстро обводит взглядом комнату. На руке у нее висит хитроумно сделанный мешочек с принадлежностями для рукоделия. С приветливой улыбкой она спрашивает Хенрика, не помешала ли. Хенрик с поклоном заверяет ее, что нисколько.
«В таком случае я хочу попросить вас о помощи», — говорит она, быстро выуживая из глубины мешочка толстый моток пряжи и надевая его на вытянутые руки Хенрика. Она предлагает сесть друг напротив друга у раскрытого окна. Дикий виноград, добравшийся уже до самой крыши, начал краснеть, ноготки на клумбе источают слабый кисловатый запах осени. Но на улице все еще по-летнему тепло, и над речкой, переливающейся в лучах яркого послеполуденного солнца, дует летний ветерок.
Имей Хенрик хоть какое-нибудь представление о фру Карин Окерблюм, он бы поостерегся. Он же летит вниз головой во все ямы, без оглядки попадает во все ловушки. Ее способность выуживать признания хорошо известна. Сейчас у нее на губах играет безмятежная улыбка, руки Хенрика связаны синей шерстяной нитью. Пряжа сматывается споро.
Карин. Вы, кандидат, завтра едете в Сёдерхамн навестить вашу мать?
Хенрик. Пожалуй, я поеду прямо в Уппсалу.
Карин. Но до начала семестра есть же еще время?
Хенрик. Мне надо найти комнату и устроиться. Кроме того, подучить церковную историю.
Карин. Вот как, вы сдавали экзамен по церковной истории. У профессора Сюнделиуса, наверно?
Хенрик. Да. Довольно неудачно.
Карин. Профессор Сюнделиус — настоящий мучитель студентов. Я помню его еще молодым, он бывал у нас в доме. Видный юноша, но страшно надутый. Потом он женился на деньгах и каменном особняке и сделал карьеру в кругу политиков-либералов. Говорят, все идет к тому, что он станет министром.
