После разговора фру Карин чувствует себя словно выжатый лимон и места себе не находит. То сидит с книжкой в руках, но читать не в состоянии и сдвигает очки в золотой оправе на лоб. То стоит посреди комнаты, прижав палец к губам, а правую руку положив на бедро, потом видит свое отражение в зеркале и отворачивается. Ходит взад и вперед по лоскутному ковру, наклоняется, поправляет бахрому.
Слышно, как открывается и закрывается кухонная дверь — фру Карин осторожно выглядывает из-за шторы. Ну конечно, на лестнице стоит Хенрик, Лисен выносит ему пакет с бутербродами, он беззвучно благодарит, протягивает на прощание руку, берет потрепанный чемодан и быстрыми шагами идет к калитке и лесной тропинке. Карин подмывает открыть окно и вернуть его, но в то же время она осознает, что случилось нечто непоправимое.
Она-то, пожалуйста, готова отвечать. Она никогда не отказывалась от ответственности, и этот чужой человек должен был оставить их дом. Только ради Анны. Или? Хенрик выходит через калитку, не прикрыв ее за собой. Другие причины? Он лжец и обманщик, необходимо оградить Анну. Вот он скрылся из виду за деревьями на крутом пригорке. Открытое, ранимое лицо. Детское лицо. Но ведь это ради Анны? Все, его больше не видно. Не выношу подобной опасной умоляющей мягкости.
Фру Карин опирается ладонями на зеленое, без единого пятнышка сукно стола, волнами накатывает усталость, она сгибается и наклоняет голову. Теперь начнутся борьба, сражение.
Лисен на кухне готовит ужин, состоящий из зажаренной в печи щуки и крыжовенного киселя. Сири накрывает на стол. Карин словно бы случайно проходит через кухню, обронив мимоходом, что ушедшие на прогулку собираются под конец заглянуть к Берглюндам, чтобы отведать свежих сыров тетушки Греты. «Тогда у них к обеду не будет аппетита, — коротко отвечает Лисен. — Надеюсь только, что вернутся вовремя, щука превосходна… А кандидат-то взял и уехал», — говорит Лисен без всякого выражения. «Да, что-то с матерью», — рассеянно бормочет Карин, держась за ручку двери. «Но она ведь живет в Сёдерхамне, — по-прежнему вскользь говорит Лисен. — Чего ж он тогда так торопился на стокгольмский поезд?» — «Наверное, сделает пересадку в Борлэнге», — бросает Карин, перемещаясь в прихожую, где как раз появился Юхан Окерблюм, направляющийся в свою комнату. Он медленно, опираясь на палку, переставляет ноги. «Нам бы надо построить уборную внутри дома»,— говорит он, останавливаясь. «Я талдычу об этом много лет», — отвечает его жена. «Зимой трудненько будет преодолевать пригорок», — замечает Юхан. «Будешь ведром пользоваться», — любезно отзывается Карин. «Да никогда в жизни! — Потом как бы вскользь спрашивает: — Хенрик Бергман вроде бы уехал?» — «Да», — отвечает уже с лестницы Карин. «Кажется, что-то с матерью? Ясное дело, это ты его выставила, — говорит начальник транспортных перевозок, переступив порог своей комнаты. — Впрочем, и хорошо сделала. Он неподходящая пара». — «Ты же был им так очарован», — с сарказмом отвечает жена. «Ладно, ладно, — говорит Юхан. — Молодой человек со своими взглядами. Но Анна, похоже, уж слишком увлечена, хотя, конечно, возраст у нее такой».
Дверь закрывается, Карин стоит на лестнице, не зная, подниматься ей или спускаться. Опять навалилась усталость, должно быть, климактерические явления, вдруг приходит ей в голову, и ей становится чуть легче. Войдя к себе, она слышит гудок стокгольмского поезда, приближающегося к станции.
Внизу во дворе Эрнст слезает с велосипеда и бросает на землю ранец и багаж. Мать открывает окно.
Карин. Ты вернулся первый?
Эрнст. Я подумал, что успею окунуться перед обедом. Хенрик дома?
Карин. Он только что уехал.
Эрнст. Что? Хенрик уехал?
Карин. Стокгольмским поездом.
Эрнст. Почему?
Карин. Точно не знаю. Кажется, что-то с матерью.
Эрнст. А Анна знает, что он уехал?
Карин. Откуда? Кандидат Бергман сказал, что напишет письмо.
Карин закрывает окно. «Что, собственно, произошло?» — спрашивает Эрнст, но мать, сделав вид, что не слышит вопроса, лишь пожимает плечами. Потом ложится на кровать, укрыв ноги пледом.
После краткого затишья — слишком краткого — она слышит, как подъезжают лошади и экипаж, с гамом и шумом выгружаются приехавшие, радостно кричат девочки, звенит велосипедный звонок — Карл пожелал ехать на велосипеде. Гвалт разносится по всему дому, смех и болтовня, бурно обсуждается вопрос, не искупаться ли перед обедом. Сердитый голос Марты. Оскар и Густав на террасе с виски. Внезапно бодрые шаги Анны. Вот она увидела письмо, вот открывает его, читает. Быстрые шаги, дверь, решительный короткий стук. Фру Карин не успевает ответить, дверь распахивается, на пороге Анна — бледная, с сухими глазами, в бешенстве. Она обвиняюще протягивает письмо матери, которая садится в кровати, тщетно пытаясь натянуть на себя плед.
Анна. Я не потерплю этого! Мама! Я не потерплю этого!
Карин. Не ори! Хочешь, чтобы весь дом услышал! Войди и закрой дверь. Сядь.
Анна захлопывает дверь, но остается стоять. Через минуту она овладевает собой.
Анна (спокойно). Он пишет, что мы больше никогда не увидимся.
Карин. У него могут быть свои причины.
Анна. В этом письме нет ни одной разумной причины. Кто заставил его написать? Ты?
Карин. Нет, я его не заставляла. Но узнав кое-какие обстоятельства, я посоветовала ему уехать и никогда больше не появляться.
Анна. Какие еще обстоятельства?
Карин. Мне бы не хотелось о них говорить.
Анна. Если я не узнаю правды, немедленно поеду и разыщу его. И никто меня не остановит.
Карин. Ты меня вынуждаешь.
Анна. Что известно вам, чего не знаю я? Про его невесту, что ли, эту Фриду? Об этом он мне сказал. Я знаю все. Он был со мной абсолютно откровенен.
Карин. Не думаю, что абсолютно.
Анна. Вы, мама, намеренно хотите сделать мне больно.
Карин. Послушай, девочка моя. У твоего брата Карла есть совершенно точные доказательства, что Хенрик Бергман продолжает жить с этой женщиной. Если желаешь, я могу…
Анна (жест рукой). Нет.
Карин. Если желаешь, я могу позвать Карла, чтобы он подтвердил свои сведения.
Анна (жест рукой). Нет.
Карин. В детали вдаваться не буду. Сама делай выводы.
Анна (жест рукой). Нет.
Карин (спокойно). С первого момента я почувствовала что-то неприятное в этом человеке. Конечно, он достоин сожаления, я имею в виду — безотцовщина, бедность, трудное детство. Все это очень трогательно, и не скрою, вызвало у меня определенное сочувствие и колебания. (Пауза.) Ты молчишь?
Анна. Значит, Карл шпионил?
Карин. Собственно, ему этого не понадобилось делать. Скорее, его просветили, и он счел нужным поставить в известность меня.
Анна. …я этого не потерплю.
Карин. …и что ты намерена делать?
Анна. …этого я не скажу.
Карин. …как бы то ни было, пора обедать. Ты, наверное, предпочитаешь поесть у себя. Я велю Лисен принести тебе молока и бутербродов.
Усталость фру Карин прошла, она энергично поднимается с кровати, складывает плед, расправляет покрывало и проверяет у зеркала прическу. Потом подходит к стоящей в дверях дочери.
Анна. …я этого никогда не прощу.
Карин (мягко). …кого ты никогда не простишь? Меня или твоего друга? Или, быть может, жизнь? Или Бога?
Анна (мрачно). Не говори больше ничего.
Карин. Когда ты все хорошенько обдумаешь, кое-что наверняка поймешь.
Анна. …я хочу побыть одна.
Карин. Бедная моя девочка.
Анна. …перестань! Перестань меня жалеть!
Фру Карин собирается что-то добавить, но передумывает и оставляет совершенно потерянную Анну одну.
Ледяной ветер катится по равнине и обрушивается на город, сокрушенно приседающий на корточки: неужто это проклятье начнется уже в конце октября? Значит, зима будет воистину затяжной и тяжелой. Гудит похоронный колокол Домского собора, три часа пополудни свинцово-серого четверга, галки с криком носятся вокруг башен и выступов, под мостами лениво течет бурая Фюрисон. В университетских аудиториях раскаленные глаза железных печек уставились на сонных студентов и бормочущих профессоров, запутавшихся в своих ожесточенных кознях. Угасающий дневной свет вяло борется с грязно-желтым газовым освещением на лестничных пролетах и в коридорах: мыслить свободно — прекрасно, мыслить правильно — еще лучше, не мыслить вовсе — надежнее всего. Это день, когда человек умирает, потому что перестает дышать. С выставленной вперед головой, выпяченными губами и дурным запахом изо рта бредет по крепости знаний Иммануил Кант: «Дабы быть нравственным, необходимо подчиниться нравственному закону из чистого уважения к этому закону в том виде, в каком он выступает в категорическом императиве: поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла стать принципом общего законодательства!»
