Парни засмеялись.
Услышав смех, и совсем не грозный, свойский смех, Ганя поднял голову выше, глаза приобрели человеческое выражение.
– Здорово, Ганя. Спишь?
– Здорово, здорово. Я вас давно заметил, да притворился спящим, – пришел в себя Чижов.
Казаки смеялись.
Ганя Чижов известен в Караульном как отменный болтун, трус и лентяй. Своего хозяйства, можно сказать, Ганя не имел и годами жил в работниках то у одного хозяина, то у другого. Нанимался Чижов только в пастухи. Другую работу – копать аргал, косить сено – не без основания считал тяжелой. Давно смирился Ганя с нуждой.
– Перестрелять бы вас мог, как куропаток, паря Кольча, – признав Крюкова за старшего, хорохорился Чижов.
– Из чего это? – Федька протиснулся вперед.
– А вон винтовка лежит. Ослеп? Она на вид только старая, а бьет… На вашу трехлинейку не сменяю.
– Если я тебе придачу дам, – Федька обрадовался возможности позубоскалить, – тогда как? Может, сойдемся?
– Подумать надо.
Николай посмотрел на развеселившегося парня строго.
– Хватит изгаляться. А ты, Ганя, лучше расскажи, как очутился здесь.
– Вдали от родных мест и своей Дарьи, – не выдержал Федька.
– Замаял меня Илюха Каверзин, заторкал всего. И так ему не ладно и эдак неладно. Хотел, чтоб побежал с ним за реку. Да пугал еще. Я и послал его к чертовой матери… Теперь, ребята, как хотите, а я от вас не отстану.
– Седлай своего бегунца. Куда тебя бросишь?
– Со мной вы не пропадете, – совсем развеселился Ганя, цепляя шашку, – я, паря, тут каждый бугорок знаю.
Чижов взобрался в седло.
– Я возле тебя буду держаться, – подъехал к нему Федька. – Ты ж не молодой, с тобой не так боязно.
– Давай, – ответил Ганя, не чувствуя подвоха. – Выручу, – в его голосе – превосходство.
– Какой-то он ненормальный, – шепнул Шмелев Филе Зарубину. – Вроде не дурак, но и умным не назовешь.
VIII
Каждое утро Степанку будят до света. Жалко Федоровне своего младшего, а что поделаешь? Кормиться надо. Разве отдала бы она Степанку в наймы – и Савва этого лиха хватил, – если бы жив был Илья? Не живи как хочется, а живи как можется.
Степанка просыпается утрами тяжело. Как клещ, впивается в потники; отбивается босыми ногами. Потом сонно пьет молоко, натыкаясь на дверные косяки, идет во двор. Мать уже заседлала Игренюху.
Подъезжает Семен Дулэй, пастух, и вместе они едут по широкой улице. Скрипят ворота – бабы выгоняют скот.
Дулэй не имел ни семьи, ни дома. Жил где придется и, казалось, никогда не тяготился этим. Отец и мать его, кочевые буряты, умерли рано, и Семен еще в детстве прибился к русским. Возмужав, Семен исчез из села надолго. Где скитался – никому неизвестно. Лет двадцать назад вернулся в Караульный и нанялся в пастухи. Пожалуй, с тех пор и стали называть его Дулэй, по-бурятски значит глухой.
Степанка любил Дулэя. Старый пастух был удивительным человеком. Степь он считал живой и мог часами разговаривать с камнями, цветами, стоящим в отдалении тарбаганом. Многие считали Дулэя не в себе, но охотно прощали Семену этот недостаток: скот у Дулэя всегда сытый, выхоженный.
Дулэй относился к Степанке нежно. Может, просто жалел безотцовщину – самому пришлось хлебнуть сиротства.
– Эти, уш-уш, мешта, паря Штепа, шибко хорошо. Амбоны кругом, уш-уш. Вон амбон, уш-уш, на Чинатуе, вон амбон.
Дулэй принимался чертить на земле чернем бича план расположения амбонов – священных бурятских мест.
– Ши, Штепа, бурхан-дэ мургукей, – предлагал он молиться Степанке.
После обеда, когда жара надолго задерживала скот у воды, Дулэй обычно говорил:
– Ши, Штепа, унтыху корриктэй. Би унтыху корриктэй, укыр унтыху, уш-уш.
Понятно: Дулэй предлагает: пока коровы спят, неплохо бы и самим вздремнуть.
Степанка понимал по-бурятски, но говорить не мог.
– Семен! – кричал Степанка в самое ухо глухому другу. – Мяса охота тарбаганьего.
– Мяхо? – качал головой Семен, узкие глаза его почти прятались. – Можно. Мундулуна?
– Нет, – качал головой Степанка, – большого. Арамок сделаем. Вон тарбаган на бутане стоит.
Дулэй смотрел из-под ладони.
– Можно, уш-уш. Шкрадывать хорошо. Однако, с мяхом, уш-уш, будем.
Он подвязывал наколенники из тарбаганьей шкуры, опускал уши у шапки, с которой не расставался даже в самую жару, брал свою неизменную кисть, сделанную из белого коровьего хвоста, подтягивал старый и грязный кушак.
Степанка любил смотреть, как Семен скрадывает тарбагана.
Вот и сейчас Дулэй сразу к тарбагану не идет, идет вроде бы мимо, на зверька не смотрит. Нет, вроде к бутану подворачивает. Шаги маленькие, легкие. Левой рукой держит белую кисть, закрывает ею лицо. Сутулится, пригибается, вдвое согнулся. Совсем медленно идет. Не идет – на коленях ползет. Лег.
Тарбаган лает встревоженно: «Винь-винь». Прячется за бутаном, то снова встанет столбиком. Осторожен тарбаган, но любопытство верх берет. «Винь-винь!» Азартно вздрагивает его хвостик, бьет по спине.
Степанка мается: уйдет зверек.
Старый пастух медленно выдвигает сошки ружья, чуть колышется белый коровий хвост. Из ружья вырывается облачко и сразу же тает в нагретом воздухе. Приглушенно доносится хлопок выстрела.
Дулэй медленно поднимается, стряхивает с колен землю, подгибает к ружью сошки. Пастух обходит бутан кругом, чешет в затылке.
«Промазал», – падает духом Степанка. Он вдруг вспоминает, что на весь день у них краюха хлеба да дикий чеснок.
Но Дулэй, словно нехотя, нагибается – в руках у него рыжеватая тушка. И на этот раз не промахнулся охотник. Будет сегодня вкусный арамок – жирные у тарбагана внутренности. Степанка свалился с лошади, удало принялся собирать аргал для костра, рвать чеснок.
Обед увлек друзей, и они не заметили, как к ним подъехала телега.
– Здравствуйте, – окликнул их девичий голос. Степанка вздрогнул, резко повернулся.
– Симка! Вот испужала! Как подкралась.
– Ничего, – Симка подошла к костру, – от испуга я умею лечить. Лаженой водой умою на пороге избы и как рукой снимет.
Степанка Симку хорошо знает: с ней Федя, братан, хороводится.
Дулэй подвинулся, показал рукой рядом с собой.
– Садись, девка.
– Да некогда мне. Аргал поехала собирать. Пойдем-ка, Степа, к телеге, посекретничать надо.
– О чем это? – солидно спросил Степанка, когда они отошли от огнища.
– Хорошенький ты мой, ну-ка расскажи о Феде. Как ты с ним встречался?
И как это девка узнала? Проболтался кто-то?
– Ничего я не видел.
– Да ты не обманывай. Я от верных людей знаю. Худой он, Федя-то?
– Отвернись, – шикнул Степанка на девку. – Дулэй по губам читает.
– Разговаривал с ним? Говорит-то хоть он о чем?
Привязчивая эта Симка.
– Да рассказывай! – Симка даже ногой топает. – Каждое слово из тебя клещами тянуть нужно.
– Ладно, – сдался Степанка. – У Феди морда, что колесо.
Симка долго не отставала, мотала душу.
– Куда это, уш-уш, она поехала? – спросил Дулэй, когда Симка была уже далеко.
– Аргал собирать.
– А пошто, уш-уш, обнимала тебя? – пастух вытирает жирные после еды руки о грязный кушак.
– Нанимала аргал собирать.
Дулэй согласно кивает головой, тихо улыбается в редкие усы.
Вечером, когда солнце стало желтеть и клониться к горизонту и пора было уже гнать стадо домой, Семен подъехал к подпаску.
– Штепа, уш-уш, где у вас парень-то, Федя?
– Не знаю, – смутился Степанка. Второй раз на дню приходилось врать другу. – Не знаю! – прокричал он в самое ухо Дулэя.
Пастух погладил Степанкино плечо темной заскорузлой рукой, засмеялся беззвучно.
– Уш-уш, молодец.
Степанка скосил глаза: не насмешничает ли Дулэй, обидевшись на вранье.
– Много, уш-уш, знаешь, мало, уш-уш, говоришь. Шибко хорошо. Толчач угэй?
– Байнэ, байнэ! – теперь смеется и Степанка.
IX
Партизанский отряд Смолина подошел к Караульному.
Белые почти без боя отдавали села, освободив дорогу к границе. Охваченные паникой, японцы внезапно объявили о своем нейтралитете и ушли за кордон, они откатывались к железной дороге, за которую атаман Семенов еще продолжал цепляться, опасаясь полного разгрома.
Осторожный Смолин решил атаковать поселок с расчетом: может, белые отойдут, за последнее время не раз так бывало. А? потом – гнать да рубить – милое дело.
Ночь выдалась теплая, темная. Такие ночи бывают в Забайкалье редко. Острый серпик луны торопливо скатился за хребты, словно боясь стать свидетелем людской битвы.
Партизаны чувствовали свою силу, но огней не разводили – ошалевший от страха батареец белых мог пустить снаряд. Курили в рукава.
Тихая ночь. Только изредка всхрапнет лошадь да ударит крылом встревоженная птица.
