– Слушай, – удивилась Ксения, – почему из тебя нужно тащить каждое слово клещами? Ты не рад мне?
– Да что ты выдумываешь?! Ну, конечно же, рад! Даже очень.
Лахов замолчал, подбирая слова и не находя их.
– И тебе нечего мне больше сказать?
– Да почему же? Есть.
– Ну говори тогда. Я же тебя целую вечность не видела!
Лахов понимал и сам, что ведет совсем не тот разговор; надо бы пригласить Ксению к себе или бежать к ней навстречу, но сейчас не находил легких и радостных сил это сделать – одеваться, бежать, потом куда-то идти, что-то говорить, – мучился совестью и ощущал близкую и невозвратимую потерю: ведь Ксения все поймет.
– Ты знаешь, – сказал он неожиданно для себя самого, – у меня сейчас срочное дело. Как только я его столкну, сразу же тебя найду. У меня ведь есть твой адрес…
– Хорошо, – сказала Ксения, в трубке послышались короткие и далекие, как с летящего над землей спутника, сигналы.
Лахов еще какое-то время держал трубку в руке, потом осторожно положил ее на рычаг, сигналы в трубке погасли, и в комнате стало неожиданно тихо, будто разом отключились и все другие звуки. И лишь будильник истово, с торопливым металлическим звоном отсчитывал секунды, точил время, зубчиками шестеренок перетирал будущее на прошлое. Но этот звон, казалось, только усиливал застоявшуюся тишину.
Лахов подошел к окну, опершись локтями на подоконник, долго смотрел на каменный мешок двора, на молчаливых людей, идущих по асфальту, на облака, на позолоченные купола реставрируемой церкви. Когда он вернулся к столу, чай в кружке уже остыл, отдавал прелыми вениками, и Лахов сходил на кухню, вскипятил чайник на газе. Пора было браться за работу, сделать хотя бы болванку будущей статьи. Лахов достал блокнот, пошелестел его листками, придвинул к краю стола тонкую стопку чистой бумаги, но к столу не сел, отключил телефон и снова оказался у окна, привалился плечом к косяку и закрыл ладонью лицо.
