Федька лежит около Гани Чижова. Неймется парню.
– У тебя, Ганя, как с припасами? Хватит? Могу поделиться, если мои патроны подойдут для твоей кремневки.
– Не подойдут. Бестолковый ты, Федька. Я же с дула заряжаю. Невидимый в темноте, подошел Николай.
– Несознательный ты, товарищ Стрельников. Опять зубы моешь. Пойдем со мной, дело есть.
Федька поднялся, обиженный: опять его Колька называет «товарищ Стрельников», как будто и не приятели они. Правда, Колька уже объяснил, что в боевом отряде должна быть дисциплина, но что из этого.
А звали, оказывается, для интересного дела. Осип решил караульских партизан послать в поселок. Небольшими группами, в темноте они должны через огороды выйти к улицам и с рассветом, когда отряд хлынет с сопок, поднять в поселке стрельбу.
Небо на востоке собиралось уже светлеть, когда Федька, Северька и Николай, добравшись до кладбища, укрыли за часовней коней и, пригибаясь, пошли к огородам.
Спит поселок и не спит. Пусто на улицах, а в домах затаились, ждут. Чья сегодня возьмет?
Гавкнула, взвизгнула собака во дворе Алехи Крюкова. Ходит кто-то. Алеха в сенцах к двери ухом припал. Показалось. Нет, люди во дворе. На крыльцо поднимаются, шарят щеколду.
– Кто там? – голос Алехи с хрипотцой.
– Тятя, открой.
Рванулась дверь, широко распахнулась.
– Колька, сынок!
Руки у отца прыгают, трясут коробок спичек.
– Не надо огня.
В сенях – мать. Как услышала – одному Богу известно. Шарит в темноте.
– Да где же он?
Дверь закрыли. Прошли в избу. Николай позволил свет зажечь. Не раздевались.
– Ненадолго мы. Белых в поселке много?
– Какое там. Вчерась по Тальниковской дороге обозы ушли. А вслед две сотни. Мало беляков осталось.
С рассветом сопки загудели, запылили конницей. Белоказаки, не принимая боя, стали уходить. А из-за плетней и амбаров хлестали по ним злые светлячки. Алеха Крюков выцелил рослого казака напротив своих ворот. Но вначале убил коня. Грохнулся конь о затвердевшую землю, на сажень отлетел, замер на мгновение оглушенный всадник. Алеха затвор успел передернуть. Поднялся казак и повалился навзничь – между лопаток темное пятно.
Партизанская конница, развернувшись в лаву, обходила поселок, отрезая белым дорогу на Тальниковый. Метались по селу семеновцы, прорываясь к Аргуни, падали с крутого берега в воду; держась за хвосты лошадей, отплевываясь от воды, уходили на чужую сторону.
Алеха, увидев, что улица опустела, выскочил за калитку. Быстро обыскал убитого семеновца, забрал винтовку и шашку, поторопился во двор. Через минуту он появился снова, снял с лошади седло, сумы и уздечку.
Стрельба переместилась за поселок и вскоре совсем стихла.
А через час на площади около школы состоялся короткий митинг. Выступал Смолин.
– Казаки, – сказал он, – белопогонников мы выгнали. И никогда больше не пустим их сюда.
В толпе тихо переговаривались.
– Дай-то бог.
– Кончились наши мучения.
– Выгнали! Еще на воде вилами писано.
Толпа густо заполонила площадь. Пришли все, кто мог. Пришли увидеть родных. Иные – из любопытства: о чем новая власть говорить будет. Гулял над площадью табачный дым.
– Много слез и крови пролили банды Семенова, Унгерна. Я уже не говорю об японцах, – крепким голосом продолжал Смолин. – И мы клянемся, что не сложим оружия до тех пор, пока не освободим родное Забайкалье полностью.
Командир закончил свое выступление словами:
– А сейчас, дорогие земляки, принимайте гостей.
Строй партизан рассыпался. Партизанских лошадей брали под уздцы, вели во дворы.
Алеха Крюков помолодел. Шутка ли! Кольша вернулся живой, здоровый. Устя без опаски по селу пройти может.
– Гостей седни назовем, – радовался Алеха. – Гулеванить будем.
Огорчало одно: Устя привела с собой только Каурку. Гнедую пристяжку отдала кому-то из безлошадных партизан.
Алеха часто выбегал во двор, обнимал за шею Каурку, гладил его умную морду.
– Домой вернулся. Э-эх! Милай!
Мать суетилась в кути. Иногда она замирала у печки, всматривалась в сына.
– Кольша, спросить тебя хочу, – голос у матери тихий, – вот зашел ты в избу, а лба не перекрестил. Это как?
– Ты вот о чем, – усмехнулся Николай, еще раньше заметивший беспокойство матери. – Отвык я от этого в лесу. Да и ни к чему.
– Мог бы перекреститься. Четыре ж года не был.
– Мог бы, да руки были заняты. И Устя теперь не крестится.
– Ну, нет. Этому не бывать. Ты как хочешь, ты красный партизан, а Устя – девка. Замуж выйдет. Ребятенки пойдут…
Гостей у Крюковых собралось много. Пришел Федька с матерью и крестной, пришел Северька с отцом, Лучка Губин. Устя хотела сбегать за Симкой Ржавых, но Федька остановил: не надо. Устя удивилась, но промолчала.
– Не хочется мне эту волынку тянуть, – пояснил Федька.
Когда гулянка была в разгаре, ввалился Филя Зарубин с пьяным Ганей Чижовым. На фуражке у Гани огромный красный бант.
– Алеха, – крикнул он еще с порога, – поднеси партизану рюмку! Большую наливай, – куражился Ганя.
Подвыпивший хозяин шумно потащил Филю и Ганю к столу.
– И когда ты успел стать партизаном? – искренне удивился Алеха, подавая Гане рюмку.
– Завтра ровно неделя будет, – сообщил Филя.
– Послезавтра, – уточнил Федька.
– Давайте выпьем за счастливую жизнь, – предложил хозяин дома, – чтобы без белых и без коммунистов.
– Это ты про что? – удивился Николай. – Как без коммунистов? А меня ты куда денешь? Потом, мы вон Северьку в партию принимаем.
– Мы по половине не пьем, – тряхнул чубом Лучка.
– Ты, Кольша, коммунист? – ошарашенно глядел Алеха.
– С чьего-то голоса, тятя, говоришь.
Алеха выпил, но не закусывал, сидел с открытым ртом. Сдался он легко.
– Ну, если ты коммунист, тогда и с коммунистами жить можно.
Ганя говорил Федоровне:
– Нам, которые кровь за вас проливали, почет теперь должен быть.
– Лихой Ганя партизан, – скалился Федька. – Его сам Смолин в ординарцы хотел взять.
Лучка потянулся к гармони.
– Дуй, паря, плясовую, – коротконогий Филя выскочил на средину избы. – Давно не плясал.
Лучка осторожно перебирал лады, словно ощупывая гармонь, потом рванул меха, Филя вздрогнул телом, ударился вприсядку, Федька азартно потирал руки, ухал и присвистывал.
Устя вышла на крыльцо. За ней выскользнул Северька.
– Вот и вернулась ты домой.
– Вернулась.
Устя нагнула Северькину голову и, не боясь, что увидят, крепко поцеловала.
На крыльцо вышел Ганя, пьяно погрозил пальцем и, заплетаясь ногами, закачался к воротам.
В избе перестук каблуков. Федька пляшет до седьмого пота. Рыжие волосы мокрыми прядями падают на лоб, глаза блестят. Вьется волчком Филя, выбивает дробь Алеха.
– Ну, спасибо тебе, Лука, – сказала хозяйка, когда плясуны утомились. – Давно я в доме гармошки не слышала.
Поселок взбудоражила новость: в тальниках поймали начальника семеновской милиции Тропина. Не успел начальничек уйти на ту сторону.
Два дюжих партизана проволокли его по людной улице и заперли на задворках богомяковского дома, в бане. У низкой и массивной двери поставили часового – партизана крюковской сотни Григория Эпова.
Григорию поручение пришлось не по душе.
Вся сотня, чуть ли не полностью состоящая из караульцев, гуляла по родне и знакомым, а он, Эпов, только потому что из Тальникового, должен караулить эту гадину.
Григорий ходил вокруг бани, сухой бурьян похрустывал под его ногами.
– Попался, кикимора бесхвостая, – Эпов заглянул в темное и узкое окошко.
Не получив ответа, Эпов обиделся еще больше и сообщил в оконную темноту:
– Теперь не уйдешь. Слышишь аль нет?
По широкой улице ходили казаки, празднично приодетые бабы, слышалась гармошка, где-то пели песни.
Эпов сердился на Смолина и на командира своей сотни. «Цацкаются со сволочью. К стенке бы его сразу. Карауль тут». Он услышал возбужденные голоса и вышел из-за угла бани. К бане шла группа мужиков.
– Не убежал еще Тропин?
Часовой приставил винтовку к ноге.
– Не для того стою.
– Давай мы тебя заменим, – сказал горбоносый, и Григорий узнал родственника давно расстрелянного Кехи Губина.
Мужики явно что-то замышляли.
– Чего надо? – Григорий поправил на боку шашку. – Неспроста ведь пришли.
– Да откуда ты взял? – горбоносый деланно удивился. – Скучно, думаем, тебе. Вот и подошли покурить. Может, выпьешь? Все гуляют, – он достал из широких голубых штанов фляжку, взболтнул.
Григорию очень хотелось выпить. Он даже представил, как спирт обожжет горло, сделает мир веселым и легким.
– Нельзя мне. На посту. Так чего надо?
– Побег пришли Тропину устроить, – горбоносый сказал это зло и решительно.
Эпов клацнул затвором винтовки.
