Я был удивлен такой откровенностью начальника, хотя Ратников никогда не выказывал при мне какое-то особенное свое превосходство. Но все же субординацию соблюдал, и сегодня я все списал на армянский коньяк, несколько бутылок которого в течение ужина опустели и переместились под стол.
18 (5 по-старому) марта 1932
Никак не могу избавиться от привычки переводить дату в старый стиль – хотя прошло столько лет. Всегда отчего-то хочется уточнить, какое именно сегодня число в той системе координат, когда я родился. Извечное человеческое желание определить себя, чтобы не потеряться, не распылиться, разлетаясь миллионом несцепленных атомов. У нашего поколения осталось так мало постоянного и нерушимого, что это стремление стало почти болезненным.
Сегодня вечером пришел, как и договаривались, в Башню. На первом этаже теперь канцелярия и сытинский кабинет. Петр Васильевич уже ждал: на рабочем столе прибрано, поднос с чашками, вазочка с печеньем. Поболтали о том о сем, взглядывая на ходики – но пробило ровно шесть, четверть, а потом и половину седьмого (настенные часы начинали, и тут же высоко наверху, на всю площадь отзывались башенные куранты), а Вяземская так и не пришла.
Дома я оказался один. Даша, наша кухарка и соседка (они с мужем теперь занимают нашу третью комнату, ту, что в конце коридора), подала холодный ужин. Саша еще не вернулся с комсомольского собрания, а Люда все пропадает со своим ухажером Сафоновым по синематографам и музеям – или мне спокойнее так думать, ибо нравы у молодежи теперь не те, что были у нас. Сетовать я на это не имею права, это несовременно и ханжески, но я отец, и совладать с собой по этому вопросу никак не получается.
Недавно Люда окончила курсы машинисток, и ее взяли на полставки в машинописное бюро. Очень она теперь этим гордится. Надо же, моя дочь стала совсем взрослой. Все соотношу себя с нею, кажется, что она выросла, а я все тот же, что был в год ее рождения. Но между тем мне на восемнадцать лет больше, и жизнь моя уже прожита, ничего в ней уже не будет нового, разве что так, по мелочам. Будем с Идалией Григорьевной нянчить внуков, я по-прежнему буду преподавать, а молодое племя – и студенты, и дети – продолжит мечтать, пока не станет таким же, как мы, и не передаст привилегию мечтать уже своим детям.
19 (6) марта 1932
Она пришла!
Но обо всем по порядку.
Засиделись сегодня с чертежниками над проектом новой фабрики-кухни, под которую уже расчистили место в Дангауэровке, неподалеку от Рогожской заставы, так что освободился я только в половине шестого. В комнатушке было до того натоплено, что у меня голова пошла кругом, сердце опять прихватило, так что я решил потихоньку прогуляться до дома пешком. Хоть делопроизводитель меня и отговаривала, но ей не понять, что город лечит меня куда лучше, чем валериановые капли.
И вот я побрел, куда глаза глядят, и конечно же рано или поздно ноги вывели меня к Башне. Иногда кажется, что все дороги приводят к ней… Возле дверей музея приметил нерешительно замершую фигурку. Это была Вяземская, она смотрела на башенные часы, придерживая рукой беретик. Я подошел и поприветствовал ее.
– Михаил Александрович, какая удача, что я вас встретила! Вчера не было никакой возможности приехать, я подумала, вот, может, сегодня удастся напроситься на экскурсию снова.
Я ответил, что Сытин наверняка еще на месте, и через западный вестибюль проводил ее в кабинет. Петр Васильевич действительно разбирался с бумагами, ворохом наваленными на столе, и облик у него был далеко не такой парадный, как давеча, когда он и правда приготовился принимать в своих владениях высокую гостью. При виде нас он быстро справился с оторопью, выскочил буквально на минутку, а когда вернулся, его волосы уже были приглажены, и пиджак с немного лоснящимися локтями застегнут на все пуговицы.
– Приказания отданы, Башня готова к осмотру, – чуть не по-военному отрапортовал он. Я так понял, за эти сутки он узнал что-то новое о положении Вяземской, потому что заметно нервничал, чего обычно за ним не водится.
Когда мы вышли за дверь кабинета заведующего, музей словно подменили. Все служительницы, сотрудники и даже гардеробщик из раздевальной исчезли, а свет был приглушен. Все это напомнило мне какой-нибудь прежний дворец, где задача слуг – не высовываться. Впрочем, здесь слуг не было вовсе. Мы поднялись по лестнице на второй ярус, потому что на первом были, кроме канцелярии, только комнаты с трансформаторами, едва ли представляющими эстетическую ценность. Подниматься по ступенькам мне было тяжеловато, опять мучила одышка, и я старался переставлять ноги неторопливо, но с достоинством, чтобы наша гостья не заподозрила во мне недомогание. Хотя какое ей до меня могло быть дело, право слово!
Сегодня она была одета с таким же вкусом, как и в вечер нашего знакомства. На ней был белоснежный ангоровый свитерок с пышными рукавами и узкими манжетами, охватывающими запястья, и синяя юбка до самых ботиков с двумя рядами черных круглых пуговиц. А волосы убраны в низкий валик под затылком, просто и элегантно. Когда на лестнице я немного отстал от них с Сытиным, пятно белой ангоры, впереди и выше, казалось мне ангельским свечением.
– В западной части первого этажа, куда вы попали сразу от входа, располагались раньше кельи часовни Перервинского монастыря, – возвестил Петр Васильевич. – Мощенные метлахскими плитками. Плитки эти теперь можно увидеть в уборных музея. Если желаете, это в той стороне.
Он махнул рукой, а я заметил, что Нина (почему-то про себя я стал называть ее по имени, как только увидел сегодня у входа) поежилась. Я шагнул к ней:
– Вам холодно?
– Нет-нет, все в порядке, спасибо, – насторожились ее глаза. – Просто… Из немецкого Метлаха в монашеские кельи, а оттуда – в отхожее место… Какая судьба у этих плиток!
Сытин тут же обеспокоился еще больше:
– Красота обязана служить народу, и без этих религиозно-буржуазных глупостей. А холодно быть тут никак не должно! Нынче у нас современная система отопления, водяная. Котел и трубы… Вот раньше – другое дело! В бытность Башни пристанищем Школы математических и навигацких наук, еще при Петре и при Брюсе, северный ветер пронизывал ее, несмотря на толщину стен от одного до четырех аршинов. Жить здесь зимой было решительно невозможно, и очень скоро учащиеся попросили позволения переселиться в слободку по соседству, так что тут остались только научные помещения, архивы и обсерватория. Первая, между прочим, в стране астрономическая обсерватория! Колыбель, так сказать, науки.
