18 (5) марта 1932
Город завалило снегом, щедрым, мартовским. Деревья и кусты, еще вчера разносортные, все сегодня – хлопковые, в больших кусках налипшей ваты.
Идалия Григорьевна поехала навестить родителей в Ленинграде, а меня работа не отпускает. Впрочем, не могу сказать, что меня это удручает, скорее, даже наоборот.
Пишу уже за полночь. Голова идет кругом, меня бросает то в жар, то в холод, и я все не могу понять, отчего. То ли выпитого на дне рождения у Ратникова было много, то ли есть этому и другое объяснение.
Ратников – председатель нашего комитета, и других замечательных постов и званий у него предостаточно, но даже этот факт не подготовил меня к тому, какой размах приобретет празднование его юбилея.
К семи часам я прибыл в его особняк в Замоскворечье. Конечно, он с семьей занимает там только флигелек, но все же жилищные условия у него – не в пример лучше всех, где мне доводилось бывать, по крайней мере, после революции и после уплотнения. Я был к такому не готов и тут же оробел. Смешно – мне сорок три года, почти старик, а я все еще чувствую себя не в своей тарелке, когда оказываюсь среди незнакомой публики. Все эти банкеты и званые ужины не для меня. Нет во мне не только светского лоска, но даже мало-мальской общительности, обязательно тут требуемой. А в наступившие времена, когда все больше в закоулочках возникает разных недобрых слухов и про Кремль, и про серые строения на Лубянке, как-то и вовсе знакомиться не хочется. Но поздравить человека с юбилеем все же надо. Не потому, что начальник, а потому, что я к Алексею Семеновичу очень тепло отношусь.
И вот я подал пальто домработнице в передней и встал, переминаясь с ноги на ногу. Старый отцовский фрак – откуда бы еще у меня таким изыскам взяться, как не по наследству? – чуть мал в плечах, и на рукаве прореху Идалия Григорьевна накануне лишь заштопала, правда, совсем невидно, надо отдать ей должное. А вот запах нафталина никуда не делся, и мне все казалось, что несет от меня за версту… Из гостиной доносились голоса, не то чтобы много – но мне уже достаточно, чтобы совсем упасть духом. И тут выпорхнула из дверей Марта, лукавая ратниковская женушка. У меня к этой женщине отношение очень смешанное. Есть в ней что-то сложное для понимания, второе дно, и хорошо, если дно, а не прорва, – и тем непонятнее, что она скрывает это под убийственной вуалеткой радушного гостеприимства и громкого обаяния. Невысокая ростом, вся мягонькая, с плавными движениями холеных маленьких рук, она радостно выбежала ко мне и расцеловала, а потом повела к гостям, торопливо шепча:
– Тут все знакомые, у нас, Михаил Александрович, сегодня по-простому! Одни архитекторы да скульпторы с супругами, вы, должно быть, знаете их по работе, ваш круг-то невелик. Тот же товарищ Жолтовский[8], к примеру. Он там, у камина, косточки греет. Еще пара художников. И моя подруга Нина Вяземская, бедняжка совсем заскучала. Ах да, еще Сытин.
Услышав знакомую фамилию, я приободрился. Сытин Павел Васильевич – мой давний товарищ и коллега, мы восемь лет назад часто общались с ним, когда я принимал участие в реставрации Башни. Она – наша общая страсть, Сытин потом и монографию опубликовал, серьезное исследование. А сейчас он и вовсе как бы ее хозяин, потому что директорствует в Коммунальном музее, который там расположился. Счастливец! Всегда обходительный, плотный, с круглым лицом, с первого взгляда он может показаться простоватым, но уже на второй минуте разговора невозможно не заметить гибкий ум и чувство юмора, обитающие за сим непримечательным фасадом.
Словом, все оказалось не очень страшно. Я поприветствовал знакомых, рукопожатия, хлопки по спине, тут же затеялась беседа о том, что у Татлина[9] готовится персональная выставка, в который раз обсудили грандиозный размах его мысли, к сожалению, в наших реалиях совершенно утопической. Кто-то называл его чуть ли не современным да Винчи, кто-то едко критиковал и закатывал глаза, но лично я считаю, что без таких вот мечтателей, глядящих в будущее и не озирающихся по сторонам, не прикрывающихся словами «это невозможно, не получится» – без таких людей человечеству путь вперед заказан. Они подобны легендарным атлантам и, если угодно, своими руками крутят земной шар.
Я сначала слушал, потом стал украдкой разглядывать убранство гостиной. Никогда не упускаю возможности узнать что-нибудь новенькое об интерьерах и экстерьерах, и все равно – как мало я еще видел!.. Никогда мне не унять этот жар, эту жажду знаний. Помню, даже в Италии в 13-м году, когда новобрачная моя Идалия Григорьевна едва передвигала ноги от усталости, измотанная долгой прогулкой, я несся вперед за впечатлениями, точно собачонка за экипажем. Увидеть новую площадь, узнать конструкцию нового театра, планировку бульвара, оценить смелость и дальновидность мастеров прошлого – как это может наскучить!
И вот я принялся изучать жилище Ратниковых. Флигель пристроили к традиционному замоскворецко-купеческому особняку явно позже, в самый пик увлечения модерном. Здесь стиль принял исконно московские черты, с московской же неуемной любовью к излишествам: резные двери из темного дуба, лепнина на потолке, два кованых напольных светильника-фонаря в виде лилий по обеим сторонам от входа в гостиную, огромное арочное окно в мелкий и тонкий гнутый переплет, со множеством небольших стекол с матовыми вставками. Я засмотрелся на улицу, где снова начался медленный снегопад, и едва слышал, о чем говорят вокруг меня.
Потом пригласили к столу, кое-как расселись. Я снова на минуту растерялся, отдалившись от общества, к которому только что успел привыкнуть. Марта, зная за мной эту особенность, подвела и усадила меня почти на углу, в дальнем от именинника конце стола. Место по левую руку от меня еще пустовало. И вот через минуту скатерть там чуть съехала, задетая подолом платья и чьей-то рукой, пошла складками, и лежавшие на ней приборы тоненько звякнули. Я машинально положил на полотно ладонь, останавливая начавшееся движение, и почувствовал, как это движение перетекло внутрь меня, сдвигая с привычной оси. Стало так не по себе, так жутко, что я не сразу заставил себя повернуть голову, словно рядом со мной село какое-то древнее божество, немилостивое и капризное, а я не принес даров в его святилище.
Наконец собрался с силами и поднял голову – и тут же стушевался еще больше. Немигающие дымчато-серые глаза оказались намного ближе, чем я был готов. У севшей рядом женщины было… Хотел описать, какое у нее было лицо, и понял, что не могу. Ее лицо было – эти глаза. Они заняли все пространство, все ощущение от ее облика. Одновременно туманные (это от их мягкой, вельветовой серости) и удивительно ясные, подвижные и выразительные.
