Постепенно Сытин входил в раж. Ему нечасто в последнее время доводилось рассказывать о Башне, тем более он не водил экскурсий, а поведать новому человеку о своей каменной любимице, заставить гостью взглянуть на здание его глазами представлялось ему беспримерным удовольствием. Да и любому человеку – разве не хочется порой, чтобы нашелся еще хоть один кто-то, способный разделить восторг?
И вот он уже стал похож на мельницу, вращающую лопастями рук:
– Там у нас архив и склад музея. Изволите пройти? Сюда, пожалуйста. Это второй ярус. Здесь две западные залы и средняя заняты отделами музея, а в восточной у нас библиотека-читальня по коммунальным вопросам.
Нина внимательно изучала экспонаты в витринах и на стендах, Петр Васильевич щелкал выключателями, чтобы зажигать и гасить свет в залах, а я все не мог нарадоваться. И вечеру, и хорошей компании, и тому, что вижу Башню изнутри, ее скупое послеремонтное убранство. Ей всегда шла строгость, она ведь не из светских, а из сторожевых…
– В детстве она казалась мне почти заброшенной, – пробормотала Нина себе под нос.
– Так и было, – я приблизился, чтобы не говорить громко и не будить эхо под высокими сводами. – До реконструкции и реставрации она была в ветхом состоянии, постоянно все боялись обрушения. Потолки прохудились, дождь и снег заливал, все гнило, покрывалось плесенью. Помню, когда я осматривал фронт работ, мне казалось, что это какой-то многоэтажный погреб, банок с соленьями только не хватает. Того и гляди, рыжики с маслятами попрут.
Она рассмеялась, и ее смех рассыпался по каменным аркам. Я подождал, пока он затихнет, далекий и уже чужой, будто не Нинин.
– Без хозяина Башня ветшает, так было раз за разом. Получается, что Московский коммунальный музей ее истинный супруг, а не колокольня Ивана Великого…
– Да, Нина Романовна, ремонт пошел ей на пользу, – подытожил Сытин. – Спасибо нашему правительству! Вот до революции была беда, сколько раз ни принимались чинить, все без толку. Лет десять-двадцать проходило, и опять положение становилось бедственным. А все почему? Не было хозяина. Магазины устраивали, городовых селили, солдат, телеграфную станцию – всем по чуть-чуть, и словно бы никто не в ответе за все целиком. А ведь это памятник зодчества, такое величественное сооружение, настоящий символ! Иностранцы все, что про Москву знают, так это Кремль и Башня. Два символа. А польза-то, польза от нее какая! Знаете, она ведь и водонапорной успела побыть, сто лет, ни много ни мало. Раздавала воду на весь Мытищинский водопровод. Сюда вода поступала с севера, через трубы и от Ростокинского акведука, что за Яузой. Может быть, видали его, такая белая громадина в чистом поле… А отсюда уже вода расходилась на половину города, к водоразборным фонтанам. Видите арочки вот эти, заложенные? – Он ткнул в пару мест. – А под полом до сих пор железные клепаные балки сохраняются, на них резервуары и стояли.
Нина кивнула и подошла к витрине, над которой уже склонился я, изучая гравюры и рисунки с видами Москвы позапрошлого столетия. На потолке вспыхнули три лампочки, и стала видна потемневшая страница какой-то иноземной книги с рисунком Башни, к основанию которой, словно гусята к матери, жались шаткие хибарки.
– Она похожа на западноевропейскую ратушу, – проговорила Нина. – Смесь раннего Средневековья и готики…
– Совершенно верно! – Сытин обрадовался. – Готика и ломбардский, если быть точнее.
– А Борис Пастернак сравнил ее с Нотр-Дамом…
Я удивился, как начитана эта женщина, но постеснялся заострять внимание и только покачал головой:
– Коль скоро сравнивать ее с парижскими строениями, я бы скорее назвал ее Нельской башней. Всякого сброда здесь до недавних времен было предостаточно. И она всех привечала. Под навесами можно было укрыться от непогоды. Хорошо, правда, что стены в ту пору все же не обвалились и не придавили никого, потому что состояние у нее было аварийное.
– Но не теперь.
– Теперь? Нет, вы же видите, теперь она снова красавица.
– Смотрите, а на картине она не кирпичная…
– Все верно, – подтвердил я. – Это оттого, что Башня в те времена была крашеная. Ее красили и в желтый, и в зеленый, и в дикий.
– Как вы сказали? Дикий? – переспросила Нина весело.
– Да. «Дикий» значило тогда пепельно-серый, серо-голубой. У вас глаза такого цвета.
Наши взгляды пересеклись в отражении на стекле витрины, и Нина в замешательстве отпрянула, распрямилась. Я заложил руки за спину и отошел к дальнему концу комнаты.
Все четыре зала третьего яруса, привычную мрачность которых не рассеивал ни электрический свет, ни скромная однослойная покраска кирпичных стен и сводов (красить наглухо, а тем более штукатурить запретил Главмузей, так что швы между древней кладкой остались видны), были отданы под комнаты музея. Пока мы обстоятельно осматривали экспозицию, я помалкивал, предоставив Петру Васильевичу возможность выговориться.
– То ли еще будет, Нина Романовна, – воодушевлялся он все больше. Сейчас уже никто не распознал бы в нем ни сотрудника научного отдела Метростроя, ни главу Комиссии по переименованию улиц. Вот что делает с нами искренняя и глубокая привязанность. Он как ребенок, видит не то, что уже окружает его, а вымышленные миры.
– В скором времени внизу у нас будет лекционный зал на триста человек, тут прорубят дверь. Книгохранилище оборудуют стеллажами, а также отоплением, канализацией, телефоном. Музей Сухаревой башни устроим. А, Михаил Александрович, как тебе такая идея? Башня этого достойна!
– Вне всяких сомнений, достойна.
– А летом будем публику на галерею третьего этажа пускать. Это теперь везде внутри прорубили дверей, а раньше залы друг с другом не сообщались, только все выходили на галерею, которая опоясывает Башню. Вид оттуда открывается, скажу я вам!
Нина оживилась:
– Ой, а как бы нам сейчас туда забраться?
Сытин нахмурил лоб, прикидывая в уме.
– А не продрогнете? Там на высоте ветрище.
– Не продрогну.
– Хорошо. Тогда сперва покажу вам часовой механизм, а потом уж и на галерею.
Я знаю, что Петр Васильевич очень гордится курантами. И в заводе сам принимает участие, еженедельно по воскресеньям. Они громко, на всю округу отсчитывают каждую четверть часа. Мы идем к часовому механизму, и я замечаю, с каким живым и неподдельным интересом Нина рассматривает каждую шестерню и большой барабан с металлическими шипами, который и производит музыку:
– Надо же, мы словно внутри музыкальной шкатулки!
