Цезарь сидел под дубом, занятый составлением комментариев о галльской войне, когда распахнулись городские ворота и стройный муж с льняного цвета бородой, вооруженный копьем, щитом и мечом вылетел из них и поскакал к римскому лагерю.
Издали он увидел римского полководца и, объехав его, точно прощаясь навеки со свободой, спешился и положил к йогам Цезаря оружие.
Цезарь узнал Верцингеторига.
«Он был моим другом, а теперь враг… он изгнал меня из Галлии, и, если бы не Алезия, где я показал себя стратегом, равным, быть может, одному Сулле (вспомнил Херонею и Орхомеи), Галлия была бы потеряна для римлян».
Взглянул на Верцингеторига..
«Безумец, он пожертвовал собою за этот презренный изменчивый народ и умрет после моего триумфа».
Он отвернулся от Верцингеторига и смотрел на его войско, выдававшее оружие. Казалось, все оно состояло из голодных, исхудалых мандубиев. Война им надоела, и они, не понимая, что становятся рабами, искоса поглядывали на легионарнев, среди которых распределяли их римские военачальники. Впрочем, они ни о чем не думали и только жадно ожидали хотя бы кусочка хлеба…
Цезарь встал.
— Война неожиданно кончилась, — сказал он подошедшему Антонию н радостно обнял его, — вся Галлия опять в моих руках.
— Да, божественный Юлий, — склонился Антоний.
Алезия была гигантским путем к славе, — она казалась Цезарю истоком огромной реки, которая несла на своих волнах в победном стремлении к мировому владычеству корабли с его легионами, а впереди плыл он, полководец, усмиритель галльских племен, полусмертный, полубог, подобный Зевсу, поразившему титанов!
Власть!
Она маячила путеводной звездой, сверкавшей в отдалении, и он видел мир и жизнь сквозь призму ее лучей, а без нее казалось немыслимым существование, невозможным и непосильным каждый шаг, каждое движение. Да, власть была звездой, и, если бы эта звезда внезапно погасла, он не представлял себе, чтобы делал и как жил!
Власть!
Он стремился к ней долгие годы. Жил только ею — все его существо горело пожирающим пламенем этой страсти, и, упорно работая над достижением заветной цели, не досыпая ночей, разоряясь на подкупы в комициях, он лгал, хитрил, изворачивался; в Галлии, где он, притворяясь ягненком, раздирал, как хищник, свою добычу, его считали вероломным; но он шел, и путь его был залит кровью, изменой, жестокостями, поборами; тысячи свободных сынов были обречены на гибель, а он шел, обманывая даже друзей, оскорбляя их недоверием, подозрительностью, не желая ни с кем делиться славою…
Был ли он прав?.. Но ведь это был путь к власти! Что с того, что Зевс-скиптродержец и олимпийцы научали люден добродетелям? Честность? Порядочность? Милосердие? Свободолюбие? Заботы о плебсе? Все это были красивые, возвышенные слова, но он, римлянин, потомок богов, выше всего этого!
Честность, порядочность! Олицетворением ее был Сципион Эмилиан, а многого ли он добился в своей жизни? Добродетели, как путы, мешали ему двигаться, жить, свободно дышать, и они, только они преграждали путь к власти. Да, Эмилиан был жалким рабом добродетелей. А Люций Кальпуриий Пизон, прозванный «Честным»? Чем вознаградила его республика за доблесть и полезные деяния? А ведь оба они могли бы, располагая казной и подчиненными нм легионами, опрокинуть сенат, захватить власть! Не так ли поступил Сулла, указавший единственный путь к власти?
Милосердие! Не присущее римскому духу, бессмысленное для военачальника, глупое для магистрата, смешное для отца семьи, оно было для мужа, идущего к власти, пагубным и вредным.
Свободолюбие! Борьба Гракхов и Фульвия Флакка, Сатурнина и популяров с оптиматами… А для чего? Разве возможно уравнять сословия? Разве разумно дать им свободы, чтоб они, грызясь между собой за первенство, погубили Рим?
Не так ли было во времена Мария? Но Сулланский вихрь опрокинул здание республики и смел смельчаков…
Так размышляя, Цезарь видел свои легионы на подступах к Риму, а себя — приветствуемого плебсом и проклинаемого сенаторами, и презрительная улыбка блуждала на тонких упрямых губах.
XXI
Занятый титанической борьбой с восставшей Галлией, став одновременно осаждающим и осажденным под Алезней, Цезарь долго не имел известий из Рима, а когда, наконец, получил их, глубоко задумался.
Женитьба Помпея на Корнелии, дочери Метелла Сципиона, сближение его с аристократией и диктатура для восстановления порядка — не было ли это угрозой Цезарю?
Помпей — единоличный консул!
Его законы (о запрещении заочно домогаться консульства с оговоркой в пользу Цезаря; об избрании ста судей из числа своих сторонников; наказание лиц за подкуп и насилия, совершенные с 694 г. от основания Рима; о правителях провинций, которыми могли быть консулы и преторы только через пять лет после этих магистратур) способствовали укреплению аристократии, усилению ее власти.
— Все, чего добивались нобили, они получили, — сказал Цезарь Антонию, — Помпей стал деятельным и энергичным мужем. Куда девались его лень и неподвижность восточного сатрапа? Он подражает Сулле, осуждая на изгнание сторонников Клодия, Цезаря и мятежных аристократов, как, например, Милон, а своих друзей, обвиненных в беззакониях, заставляет оправдывать. Так было с Метеллом Сципионом, и этот преступный муж избран коллегой Помпея по консулату. Где же справедливость?
Лабиен тонко усмехнулся: «Не Цезарю вопить о справедливости! Лгун, палач и демагог, он не может рассчитывать на поддержку честных мужей».
Незнатный плебей, возвысившийся и разбогатевший благодаря покровительству Цезаря, он, после одержанных побед над сенонами и паризиями, возомнил о себе, как о муже, более одаренном, чем Цезарь, и, завидуя ему, не желал исполнять его приказаний, прекословил ему. Император делал ему строгие выговоры и предупреждал, что отстранит его от начальствования, если он не смирится. Лабиен принужден был покориться, но затаил злобу в своем сердце. И теперь, слушая полководца, он испытывал злорадство.
— Цицерон преклоняется перед Помпеем, а меня осуждает, — продолжал Цезарь, — Бальб и Оппий пишут: «Общество считает, что Галлия завоевана путем вероломства и насилия».
«Так оно и есть, — подумал Лабиен. — Помпей не нуждается больше в Цезаре, популяры считают его своим вождем, и он получил Испанию еще на пять лет с двумя новыми легионами в тысячу талантов для содержания их».
Антоний стал уверять, что ни вероломства, ни насилий со стороны Цезаря не было. Лабиен молчал, вспоминая, что в комментариях «De bello Gallieo», которые полководец недавно читал друзьям, он обрисовал себя храбрым вождем, преувеличил военные успехи, а добычу свел только к продаже рабов; и ни слова о грабежах и насилиях, вызывавших повсеместные восстания!
— Пусть олигархи смотрят на меня как на сподвижника Катилииы, — усмехнулся Цезарь, — теперь я никого не боюсь! Разве они не видят, что аристократия отживает свой век?
Следующий год принес Цезарю новые неприятности: в Галлии опять начались мятежи. Борьба продолжалась. После взятия в плен Верцингеторига последним защитником галльской независимости стал новый верховный вергобрет Луктерий. Он не мог кончить самоубийством, пока жил его сольдурий, и продолжал борьбу с яростью отчаяния, не щадя сил и жизни. Его поддерживали Гутуатр, начальник карнаутов, Коммий и иные вожди, взявшиеся за оружие.
Цезарь был в бешенстве.
— Никого не щадить, — распоряжался он. — Страну опустошать, дома жечь, население грабить и резать. Второго Верцингеторига у них не будет, а все эти Гутуатры и Коммии нам не страшны…
Галлия истекала кровью, Цезаря проклинали и ненавидели за дикие жестокости и насилия, за издевательства и всеобщее разорение.
Когда Гутуатр был наконец захвачен в плен с отрядом наездников, Цезарь приказал выстроить легионы и раздеть храброго вождя донага.
Гутуатр, связанный по рукам и ногам, лежал ничком на деревянных козлах. Подняв голову, он кричал, обращаясь к легионам:
— Римляне, видите, как подлый пес, назвавшийся популяром, издевается над беднотою? Страна разорена, смерть бродит по городам и деревням… Воины, что вам у нас нужно? И как поступили бы вы, если бы враг вторгся в Италию, грабя и убивая мирных жителей?
Легионарии молчали, точно не слышали.
— Кликнуть рабов! — спокойно приказал Цезарь.
Шесть невольников с бичами, в узлы которых был зашит свинец и острые крючья, подошли к нагому человеку и стали бить его, взвизгивая при каждом ударе.
Брызгала кровь, клочья мяса летели во все стороны, и окровавленное тело трепетало, извиваясь. Но Гутуатр молчал. На побелевшем лице его выступил крупными каплями пот, глаза закатились. Он застонал и потерял сознание.
Рабы устали, остановились.
