Старик лукавил: Цезарь не назначил определенной ежемесячной платы, и Оппий сам решил предложить миллион, полагая, что такие деньги прельстят разорившегося оптимата. Однако Курион, не моргнув глазом, презрительно вздернул плечами.
— Клянусь богами! — вскричал он с негодованием. — Ты или шутишь, старик, или насмехаешься надо мною! Что я буду делать с этим миллионом? Нищим и то я подаю в месяц половину этих денег! А потом работа… Ты учитываешь опасности? Покушения на мою жизнь? Подкуп наемных убийц? Поджог моего дома? Несчастный случай: идет по улице, а тебе на голову случайно — ха-ха-ха! — падает балка или каменная глыба? Враг ничем не брезгает, а когда узнает, что я, сторонник Цезаря, получаю от него квадрантарии… Но я не Клодия, дорогой Оппий!..
— Прости, господин, Цезарь требует, чтобы для всех ты оставался его врагом…
— Пусть так, — не унимался приободрившийся Курион, сразу почувствовав, что Оппий колеблется, — я согласен на три миллиона и ни одного сестерция меньше! Лучше передать, чем не додать, вот истина, которой я придерживался в жизни!.. Став же народным трибуном, я проведу законы, какие будет приказано, и сумею склонить на сторону Цезаря одного из консулов… Торг был заключен. Уходя, Оппий сказал: — Завтра синграфы будут сожжены, и я выдам тебе, господин, три миллиона. Каждый месяц этого же числа ты будешь получать столько же. А эту вещицу, господин мой, передай твоей благородной супруге, да сохранят боги ее драгоценную жизнь!
И старик протянул Курнону золотую диадему, усыпанную драгоценными камнями.
Добившись путем подкупа избрания консулами Гая Марцелла и Люция Павла, а народным трибуном Куриона, аристократы торжествовали.
Предупрежденный Оппием, Курион был изумлен, что Люций Павл — друг и сторонник Цезаря.
«Сенат считает его и меня противниками галльского триумвира, тем лучше! — думал он, покачивая головою. — Очевидно, сила не здесь, в Риме, а там, в Таллин. Оттуда он управляет политикой и течением нашей жизни, не жалея награбленного золота. Но чего он хочет? Еще управлять Галлией? Или не желает расстаться с легионами, мощной опорой в борьбе за власть?..»
Считая Цезаря великим политиком и демагогом и удивляясь его хитрости, изворотливости, а более всего — дальновидности, Курион не мог отделаться от мысли, что путь, на который толкнул его Цезарь, недостоин квирита. Однако взятых на себя обязательств не нарушал. Теперь он действовал не через Оппия, а лично доносил Цезарю о каждом своем шаге и о событиях в Риме.
Однажды вечером, полулежа в своем таблинуме, он писал:
«Гай Скрибоннй Курион, народный трибун — Гак Юлию Цезарю, полководцу и триумвиру.
Приказание твое действовать нападками на Помпея исполнено: я задал ему ряд вопросов. Вот некоторые из них: «Почему Помпей требует соблюдать законы, когда сам свонмн законами довел Рим до настоящего положения? Может ли быть стражем законов нарушающий законы, как, например, Помпей, который был одновременно консулом и проконсулом?» Справедливость моих упреков смутила Помпея. Теперь он находится в Неаполе, где, говорят, болеет.
С другой стороны, мне удалось, с помощью богов, обуздать строптивого консула Марцелла, который, председательствуя в сенате, предложил рассмотреть вопрос о провинциях. Благодарение богам! Я разгадал тайную цель консула, за спиной которого стоял непримиримый Марк Клавдий Марцелл, брат его, и первый заговорил о Галлии. Я сказал, что предложение консула справедливо, и если Цезарь должен сложить с себя начальствование над галльскими легионами, то не так же ль обязан поступить Помпей? Предложив отозвать Цезаря и Помпея, я наложил veto на все рогации Марцелла.
Помпей, кажется, подозревает меня в тайных сношениях с тобою. Я слышал, как он сказал, удаляясь из сената после моих нападок на него: «За спиной Куриона, несомненно, стоит Цезарь». Однако друзья уверили его, что я — самый преданный из мужей, защищающих власть олигархов. Прощай».
Ответная эпистола была получена после возвращения Помпея в Рим.
Разбуженный ночью, Курион тихо встал, перелез через спавшую Фульвню и полуодетый вбежал в атриум: перед ним стоял усталый гонец, покрытый пылью.
— Эпистола от Цезаря.
— Хорошо. Когда обратно?
— Чуть свет.
— Зайди перед отъездом ко мне.
Читал и перечитывал эпистолу.
Цезарь писал:
«Я благодарен тебе, дорогой мой, за твои труды. Знаю, что плебс любит тебя и бросает тебе цветы при выходе из сената, где ты стеной стоишь за народ. Мне сообщили, что Цицерон отправился воевать в Каппадокию, а Помпей выздоровел, и вся Италия радовалась этому обстоятельству, как милости доброй богини Валетидо; города Кампании устраивали благодарственные молебствия богам и большие празднества, чтобы отметить выздоровление знаменитого мужа. Тебе, конечно, известна лицемерная эпистола Помпея сенату, в которой он изъявляет готовность отказаться от начальствования над легионами, но я уверен, что честолюбивый муж, имеющий законное право на испанские войска сроком на пять лет, не так-то легко откажется от могущественной поддержки воинов. Поэтому, как мне ни жаль Помпея, не оставляй его в покое. Объяви в сенате, что тот из нас, кто приготовит войско для борьбы со своим соперником, — враг отечества».
Курион думал, покачивая головой:
«Цезарь хочет обезоружить Помпея. А сам? Он может быстрее Помпея приготовиться к войне. Притом у него одиннадцать, а у Помпея семь легионов. Неужели возможно столкновение? Очевидно, Цезарь желает мира, иначе он мог бы броситься внезапно на Италию. Но это был бы дневной разбой, а Цезарь хочет соблюсти законность, не вызвать недовольства среди квиритов; оттого он, готовясь к борьбе, ведет переговоры, хитрит, двуличничает».
Прошел в таблинум и, приказав рабыне зажечь светильню и подать вина, принялся составлять на табличках эпистолу. Несколько раз он затирал плоской стороной стила мелкие письмена, выводил новые, опять затирал, и, когда явился на рассвете гонец, скриб кончал переписывать эпистолу на пергаменте.
Подарив гонцу несколько серебряных динариев и накормив его на дорогу, Курион спросил:
— Где находился Цезарь, когда ты уезжал?
— Не приказано говорить.
— Как дела в Галлии? Мир или война?
— Не приказано говорить, — повторил гонец, допивая вино.
— А что же приказано? — смущенно улыбнулся Курион, удивляясь дисциплинированности воина, и подумал: «С такими преданными легионариями Цезарь непобедим».
— Приказано только молчать, — твердо выговорил воин, низко кланяясь.
XXII
Помпей, находившийся в Неаполе, волновался, ожидая событий. Республика была накануне великих потрясений.
Из Галлии пришло известие, что Лабиен, преследуя Луктерия, настиг его и разбил — погиб весь отряд — и только вергобрету удалось спастись: он бежал за Рен к братьям Ариовиста. Галлия была умиротворена, и это беспокоило Помпея.
Ему было пятьдесят шесть лет. Он часто болел, и подавленность , увеличивавшаяся с каждым днем, вовсе не была следствием перенесенной болезни, как многие думали: удручала его политическая борьба, тяжелое состояние республики и козий Цезаря.
Он знал, что бывший тесть злоумышляет против него, что дружба, скрепленная выдачей за него замуж Юлии, давно уже распалась, и потому на лицемерные предложения Цезаря, искавшего примирения, отвечал категорическим отказом.
«Лжет и притворяется, — думал он, прохаживаясь по таблинуму и ожидая приезда сыновей из Рима, — а ведь триумвират можно было бы возобновить: он, я да Цицерон — мужи знаменитые, всеми уважаемые. И республика не испытывала бы потрясений, мир и порядок были бы в ней обеспечены. Не обратиться ли к нему?!»
Но тут он подумал, что Цезарь первый сделал шаг к сближению, предложив ему в жены свою вдовую родственницу, а он, Помпей, отказался и женился на дочери Метелла Сципиона. Теперь Цезарь мог подумать, что Помпей ищет сближения не ради благосостояния республики, а потому, что боится Цезаря («У него одиннадцать, а у меня семь легионов»), и, нахмурившись, отказался от своего намерения.
Он прилег на ложе и взял сочинение Цицерона «De republica», выпущенное Аттиком в свет незадолго до отъезда оратора в Каппадокию.
— Да, оно, это сочинение, решило все, — прошептал он, — книготорговец Аттик навязал его мне, хотя я не хотел покупать…
В этой книге говорилось о мире между должниками и кредиторами, о союзе демократии, аристократии и монархии, и Помпей вдруг вспомнил, что Цезарь до триумвирата увлекался триединой политикой Аристотеля. Неужели только в ней выход? Примирение с монархией во имя благоденствия отечества?
«Да, и монархом буду, быть может, я… Так вот почему Аттик навязал мне эту книгу!»
Вспомнил о несправедливости к Цицерону, о преследованиях Клодия, об изгнании… И Помпей не защитил друга.
