Богдан провожал их взглядом, пока они не скрылись за домами.
“Отче сказал, у них свой катер…” – вспомнил он.
Сердце, успокоившееся было, сызнова пустилось вскачь.
Богдан медленно встал. Помедлил, набираясь духу.
“Даже если они поплывут куда-то, стук мотора я отсюда не услышу. Далеко. И ветер шумит”.
Надо было решаться. Эти двое были крайне подозрительны. Крайне.
Промысел Божий…
Жаль, Бага нет. Богдан очень скучал по нему – но тут ещё и для дела…
“До каких же пор ты, драг еч, – строго и даже несколько неприязненно сказал себе Богдан, – будешь перекладывать всё самое неприятное на друга?”
Он медленно, не вынимая рук из карманов, пошёл к странноприимному дому.
Это было старое, крепкое трёхэтажное здание серого кирпича под черепичной двускатной крышею, украшенной несколькими телеантеннами и тройкой могучих печных труб. Строили его, верно, ещё в прошлом веке, и трубы в ту пору были насущной необходимостью, но, придавая строению законченный, сообразно величавый вид, вряд ли, однако, они сохранили своё значение по сей день…
Впрочем, какая разница. Не было для Богдана в том разницы.
Какие пустяки лезут в голову в решительные мгновения…
Пожилой служитель в наглухо застёгнутом сером халате был на месте и, сильно ссутулившись, беззвучно шевеля губами, самозабвенно решал крестословицу. Лишь когда Богдан подошёл к нему вплотную, он поднял голову.
– Чем могу? – спросил он.
– Добрый день, уважаемый, – проговорил Богдан.
– И вам поздорову, драгоценный преждерожденный… – выжидательно ответил служитель.
– Я был бы вам очень признателен, ежели бы вы сочли возможным проводить меня к преждерожденным Вэйминам. У меня есть до них дело.
На лице служителя отразилось искреннее сожаление.
– Так они ж, – ответил он, откладывая газету с крестословицею, – вот только вышли. Чуть-чуть вы разминулись.
– Могу я их подождать? – спросил Богдан, постаравшись тоже изобразить на лице огорчение.
– Так вотще, – покачал головой служитель. – В начале каждой седмицы они на матеру землю плавают. На день, много – на два. А в другое время как с утра выйдут – так до самого вечера и не возвращаются.
– Что за невезение! – сказал Богдан, внутренне ликуя. – Тогда, может быть, вы позволите мне оставить для них записку у вас?
Если бы служитель сказал “да”, Богдан честно написал бы: “Почему вы сегодня утром следили за мной?” Ничего лучше он не смог придумать, пока шёл от скамейки. В конце концов, даже если отрешиться от всех второстепенных мелочей, уже само по себе поведение тангутов возле его пустыньки было несколько странным.
Но служитель ответил иначе:
– Да что мудрить. Вдруг я забуду или выйду куда… Вы сейчас идите прямо в ихний покой, положите грамотку вашу на видное место и вся недолга. У нас же тут никто не запирает.
Зная порядки странноприимных домов, именно на такой исход Богдан и рассчитывал.
– Благодарю вас, уважаемый. Будьте любезны в таком случае, сообщите мне номер их покоя.
– Двадцать семь. Второй этаж, налево. – И славный служитель, посчитав свой долг выполненным, вновь потянулся к газете.
Богдан поправил очки и пошёл к лестнице.
У нужной двери он остановился и отёр пот. Воздуху не хватало. И было очень муторно на душе. То, что он собирался сделать, никак не могло считаться сообразным деянием. Мало ли что ему покажется подозрительным – а вот нарушать безмятежную доверчивость богоспасаемого места и пользоваться ею в своих – даже не служебных, а просто своих! – целях было из рук вон отвратительно.
На миг у Богдана пропала вся решимость.
Но перед глазами у него, ровно наяву, проявились беспомощно и жутко оскаленные зубы замученной лисички – и более он не колебался.
Шатающиеся по дебре невесть зачем Вэймины были чрезвычайно, отчаянно подозрительны. Они вышли навстречу Богдану – прямо от мёртвого тела с непонятной жестокостью искалеченного зверька, – и, хотя телесные повреждения явно были нанесены лисичке много ранее, по крайней мере вчера, – их скитания возле трупа наводили на размышления.
Богдан открыл дверь.
Только ничего не трогать руками. Это не обыск. Это я просто случайно зашёл.
Чисто. Аккуратно. Прибрано и проветрено. Мебели совсем мало, только самое необходимое.
Небрежно брошенный на кресло маленький магнитофон.
Книги.
И тут сердце Богдана едва не выскочило из груди. Желваки вздулись от праведного негодования.
На подоконнике книги стояли стопами, и на самом верху одной красовалась большая, аглицкого издания книга по лисьей охоте. Они же там все на лис охотятся, вспомнил Богдан. В-варвары!!
Пожалуй, впервые в жизни Богдан вложил в это слово оскорбительный смысл.
Стараясь ни до чего не дотрагиваться, Богдан с трудом присел на корточки возле подоконника и стал просматривать корешки книг. Скажи мне, что ты читаешь, – и я скажу тебе, чего ты хочешь…
Не вспомнить сейчас, кто это сказал. Не до того.
Одна, две, три… нет, четыре книги на ханьском наречии. По изгнанию и заклинанию духов и бесов. Странно. Вэймины не производят впечатление магов-любителей.
Ещё две книги о повадках лис. Натуралистические.
Одна – о приручении лис.
“Не понимаю, – подумал Богдан. – А впрочем… Охота и приручение. Это не так далеко одно от другого. Но – охота! Знание повадок – это же… приручать сподручней, но и капканы ставить – тоже сподручней!”
Не вставая с корточек, он, словно на шутейных соревнованиях в детстве, двумя смешными шажками переместился к другой стопе. Чуть не упал. В куртке было нестерпимо жарко, пот неприятно тёк между лопатками, сердце начало ломить – но раздеваться, даже расстёгиваться было некогда.
И тут словно вся тяжеленная стопа книг рухнула минфа на затылок. Забывшись, он даже хлопнул себя ладонью по лбу. Потом тихонько засмеялся.
Всё начало вставать на свои места.
Потому что среди прочих книг на подоконнике лежал один из томов трактата “О лисьем естестве”.
Как же мог Богдан забыть это!
Наверное, только из-за потрясения. Всё, что угодно, он мог предположить – от живой влюблённой жены до сатанинского искушения, но…
Лисы-оборотни!
А эти отвратительные Вэймины вообразили себя не иначе как благородными рыцарями борьбы с сонмищем оборотней – и теперь беззастенчиво и жестокосердно губят эти удивительные создания! Негодяи!!
Трудно было вот так сразу поверить и признать, что здесь, на светлом острове Соловецком, православном и кармолюбивом, невесть каким Божиим попущением завелись лисы-оборотни. В голове не укладывалось. Ещё и потому, верно, не подумал о такой возможности Богдан. Но зато теперь всё встало на свои места.
Во всяком случае, многое…
Уже минуты, наверное, две до слуха Богдана доносился внезапно возникший далёкий, смутный, шум. Поначалу он не проникал в сознание увлечённого осмотром минфа. Но постепенно крики делались всё громче, и наконец под самыми окнами странноприимного дома вдруг отчаянно заголосил женский голос.
Богдан вскочил. Машинально встав так сбоку окна, чтобы его не могли увидеть, осторожно взглянул наружу. Посреди улицы, мельтеша руками, бежала, чуть не теряя сапоги, та самая пожилая, замотанная в просторный шерстяной плат преждерожденная поселянка в ватнике – и с надрывом, со слезой кричала в голос:
– Убилися! Ой, Господи ж Боже ж!! Люди! Да где же ж вы, люди? Тама все поубивалися!!
Александрия Невская,
апартаменты Багатура Лобо,
12-й день девятого месяца, вторница,
вечер и ночь
Баг вернулся к себе домой около десяти вечера. Судья Ди вышел из темноты комнат и нехотя, с деланым равнодушием зевнул, старательно изображая, что приход друга радует его лишь постольку, поскольку на его, Судьи Ди, блюдце теперь наверняка появится освобождённая от упаковки очередная банка корюшки в собственном соку и в пиале зашипит пеной обычная вечерняя бутылка “Великой Ордуси”. Но Баг за протёкшее время успел вполне разобраться в характере хвостатого преждерожденного и видел, что тот рад ему самому; просто, как и подобает мужчине и человекоохранителю, кот не афишировал своих истинных чувств и оставался всегда сдержан и, так сказать, немногословен.
Впрочем, и Баг по натуре своей не был расположен к буйным изъявлениям чувств – а уж особенно нынче. Кивнув коту, он автоматически исполнил все его нехитрые чаяния, открыл бутылку пива для себя и прошёл в комнату.
Встреча с Мандрианом Ци оставила неприятный осадок.
Уловка удалась вполне. Давно не общавшийся с газетчиками Мандриан встретил его, можно было бы сказать, с распростёртыми объятиями – если бы мог как следует поднять руки. Бывший красавец-сердцеед, а ныне полупарализованный после мозгового удара и иссохший от чрезмерных жизненных усилий калека, Мандриан в своё время, по-видимому, являл собой ещё более впечатляющий образчик статной мужской породы, нежели его младший брат. При виде Бага он лишь оживлённо поморгал с дивана и помахал левой рукой – очевидно, это стоило расценивать как знаки крайней приязни и приветливости. За Мандрианом ухаживала лишь приходящая платная прислужница – из числа немногочисленных участниц возглавляемого им общества; на склоне лет Мандриан остался по-человечески совершенно одиноким. «Достойный конец столь несообразной жизни», – холодно подумал Баг.
