к старшим. Руки-то стариковские затекли, небось?
Она смотрела, как уносят на руках Лешу, и, казалось, сейчас разрыдается.
Гостиная быстро опустела. Я остался один. Наверное, это сон, решил я. Да и я же не ослик Люся, еще вчера я была человеком. Как быстро это забылось! Когда приезжаешь в Грецию, так же вот – быстро забываешь, откуда приехал. И будто всегда было это море перед глазами, сочный воздух, пальмы, белые домики, пережившие всех античные колонны… Где же Платон? Да, я с кем-то хотела поговорить, а никого нет.
– Да что ж такое! – вырвалось у меня и опять прозвучало как «иа-иа».
Какая разница, люди все равно не хотят слышать друг друга, а Чужие и вовсе затыкают им рты, они высадились на своих летающих тарелках, и теперь всем конец. Тех, кто молчит, может, и оставят, а может, сгребут под конец экскаватором, как мусор. Я же вот крикнул в разгар этой вакханалии: «Скоты!», то есть «иа-иа», – они и ухом не повели. Потому что это не слова, а звук наподобие скрипнувшей двери, и скотинка – это как раз я, незаметный зверек.
Я нарезал круги по гостиной, побродил по пустому дому, обнаружил, что на кухне дымит какое-то блюдо в большой кастрюле и пахнет горелым. Тогда я подвинул копытцем стул, взобрался на него и стал подталкивать мордой ручку на плите, чтоб выключить. Не сразу, но удалось. Потом выбежал в сад и еще долго чихал, наглотавшись дыма, но дом спас. От усталости и нервного напряжения ломило поясницу, я лег на траву и, засыпая, подумал: «Какая разница, останусь я навсегда осликом Люсей или меня, как меня прежнюю, захватят Чужие, а и не захватят, так и что – сами люди как-то растерялись в жизни, растеряли жизнь, или жизнь их растеряла…»
Утром меня разбудило солнце, которое потекло мне в рот, будто оно жидкость, померещилось лицо Платона сбоку, и я тут же заснул обратно. Во сне чувствовал, что куда-то еду, но открыть глаза, чтоб посмотреть, не удалось. Жидкое солнце действовало как наркоз. Не знаю, сколько времени этот наркоз длился, но проснулась я в том же самом месте, откуда меня забрал Леша. Напротив сидел Платон. Он подставил мне чашечку кофе и сказал: «Выпей». Я взяла руками, пальцами – не копытцами – чашку, с трудом приходя в себя.
– Ну что, как диалоги?
– Не время диалогов, – голос был непривычным, артикуляция избыточной. Впервые это прозвучало не как «иа-иа», а так, как и было сказано. И в теле стало гораздо просторнее.
– Чего же время? – в вопросе звучала ирония.
– Дурак ты, Платон, и диалоги твои дурацкие.
Впрочем…
«И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них уменья жить сообща; и снова приходилось им расселяться и гибнуть. Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, посылает Гермеса ввести среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и дружественной связью.
Вот и спрашивает Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд. „Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих, не сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?“ „Всем, – сказал Зевс, – пусть все будут к ним причастны; не бывать государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества“».
Вернувшись домой, я набрала в «Гугле» «сейчас время…». Выпало: сейчас время разгула бесов, сейчас время агитплакатов, а не картин, сейчас время дельцов – не время поэзии, сейчас время лизоблюдов, сейчас время жопы… «Яндекс» же на всех страницах бубнил одно: точное московское время. Так вот, сейчас двадцать два часа тридцать шесть минут. Ой, нет, уже тридцать семь.
Свидание с императрицей
После бессонной ночи, потому что вылет из Москвы в 8 утра, а по прилете в 9.30 местного рабочий день начинается сразу и заканчивается в 20 часов, к ужину. После хождений по памятным местам товарища Кальвина, который железной рукой превратил растерянный город-государство Женеву в «протестантский Рим». После осознания того, какие массы французских протестантов эмигрировали в Женеву, а женевских католиков – во Францию. После путешествия в соседний городок Каруж, куда окрыленные поначалу протестанты, которым объяснили, что главное слово в жизни – «низзя», ездили за глотком свежего воздуха. После всего этого сидеть и чинно ужинать в ресторане самого (дорогого, знаменитого, главного) отеля Женевы нет никакой возможности. Створки век захлопываются, позвоночник гнется, как деревце на ветру, мозг посылает одну-единственную команду: «Лежать!» Но желудок кричит писклявым голосом: «Кормить!» И с каким-то низкочастотным бульканьем добавляет: «Кормят тут волшебно, необычайно, тризвездымишленно», – и ужин оплачен – я тут в командировке.
Простой выход – звонок в room service. Открывая дверь своей комнаты, не вижу ничего – слишком узкая щелочка осталась от глаз, – кроме гигантской кровати, уже раскрытой горничной для сна. Вопрос – как лечь на эту кровать с книгой меню и не заснуть в ту же секунду, а изучать, мучиться выбором – фрикасе из омаров или паста с трюфелями. Так, во всяком случае, я представляю себе это меню. Которое еще нужно найти среди отельных изданий в кожаных обложках, сложенных в уголке старинного письменного стола. И как хорошо, что есть два мягких высоких глубоких кресла, того же, самого прекрасного позапрошлого века – в кресле шанс не заснуть выше, чем на кровати.
Читаю слова, какие и ожидала – от фуа-гра до гигантских креветок. В каждом роскошном ресторане они завернуты в особую словесную одежку: на подложке из топленой абрикосовой мякоти в хрустящих кукурузных кружевах. Желудок волнуется. И замирает, когда я натыкаюсь на слова непонятные, прежде не встречавшиеся, помеченные звездочкой. Звездочка означает «впервые в мире, эксклюзивно в нашем ресторане». Пиросомы. Ресторан предлагает ознакомиться с новым морепродуктом на отдельном вкладыше.
Это единственные в своем роде создания: светящиеся в море, питающиеся исключительно планктоном (что составляет их особую полезность для организма – в смысле не дрянью всякой, как лобстеры), относящиеся одновременно к виду простейших и сложнейших, позвоночные, размножающиеся двумя разными способами. Все пиросомы рождаются самцами, а с возрастом
