Вот и Рождество наконец. Но признаков елки по-прежнему нет. Все поздно встают. Ночью опять были в церкви. На улице холодно, но прогулку не отменили. Сижу, укутанный, в маленьких саночках. Вера везет меня по дорожкам сада. Деревья все в пышном снежном убранстве. Братья ушли куда-то на лыжах. У пруда синицы пищат. Воздух пахнет зимою и снегом. День короткий, темнеет задолго еще до обеда. Пообедав, куда-то все исчезают. Сижу опять у Аксюши, с ногами в кресле. Читаю я «Рюбецаля», апельсином его заедая, дольку за долькой. Пора уже скоро и спать, но что-то волнующее, вроде предчувствия, что ли, все нарастает. Рассеянно смотрю на розовато-молочное пятно абажура, сжимая в пальцах у самого носа кусок апельсиновой шкурки. Пылевидные брызги душистые летят освежающим душем на щеки и губы. Вера входит: «Ты здесь? Тебя папа зовет!» И — Аксюше: «Одень его в шубку и шапочку!» Это зачем? Непонятно.
— На лестнице холодно…
— Как, разве папа внизу?
— Вот увидишь…
Внизу, во мраке коридоров, освещенных там и здесь маленькими керосиновыми лампочками, пробираемся. В темных углах шуршат скоробленные обои. Крысы? Или просто так? Всюду безлюдно и тихо. Сестра, крепко держа меня за руку, толкает какую-то дверь, и я жмурюсь от яркого света. Раздается громкая музыка марша бравурного: дядя Сережа сидит у рояля. А дальше… Дальше елка плывет мне навстречу, качаясь в глазах от сверкания многих свечей, дружелюбно ко мне простирая хвойные лапки… В гирляндах сверкающих бус, с хлопушками и бонбоньерками, с блестящими звездами и цветными шарами. По обе стороны елки — два брата в парадных темно-зеленых мундирах; на груди у обоих алые нагрудники с белым кантом, воротники стоячие, золотом шитые по васильковому фону. Со звуком разрываемого шелка взметнулись блестящие шашки: они мне салютуют, делая «на караул». Папа с мамой внимательно смотрят; оба стоят у рояля, следя, каково впечатление. Пахнет растопленным воском горящих свечей, подожженными где-то еловыми иглами. Рядом с елкой накрыт и уставлен подарками низенький столик. А справа, в тени, хотя и горят на нем канделябры, стол большой, сервированный к ужину. Воображение потрясено и бессильно выделить из общей картины детали и частности. Окруженные венчиками радужными, колеблются пламенные языки свечей. Здесь же и Мадемуазель, и Аксюша, и гости, и кто-то еще. В подготовке ведь все принимали участие. А под елкой, во мху, большие растут мухоморы… А на столике… Тут и солдатики, и какие-то игры в картонных ярких коробках, фигуры различных зверей и рапиры, ящички с фокусами и музыкой и… книги! Чуть ли не вся Евгения Тур: «Княжна Дубровина», «Семейство Шалонских», «Сергей Бор-Раменский»… Сколько приятных часов впереди!! «Да посмотри же на елку! Ведь скоро придется гасить…» Уже приходится тушить отдельные свечки. Пора ужинать и спать… «Выбирай, что сейчас ты захватишь с собой. Остальное пока пусть останется здесь». Как тут выберешь? Наскоро взяв пару книг и какую-то коробочку с ярким клоуном на крышке, прощаюсь. Щедрость изливаемой на меня всеобщей любви превратила все сразу в какую-то сказку и опомниться мне не дает. Что-то ем и пью чай с чем-то вкусным, смеются и шутят кругом — я не слышу и не понимаю. Кока что-то рассказывает. Перевожу лишь глаза: то на елку с подарками, то на папу и братьев. Больше я не могу никаких вместить впечатлений — их слишком много…
Наверху, у себя, стоя на коленях перед старыми иконами, вслед за сестрой повторяю молитвы… А мысли опять возвращаются к елке, к подаркам и к папе… Совсем он простил или нет? Что, как только сегодня, по случаю елки, а завтра проснусь, и начнется сначала, как будто и не было этого вечера? Нет, он, голову мне приподняв, посмотрел мне в глаза, а потом сам нагнулся и поцеловал… Значит, все хорошо и он больше не сердится. Вера мне помогает раздеться, отстегивает сзади какие-то пуговки. «С нами папа был строгим — не то, что с тобой. Сколько раз мы сидели без елки?! Напроказили двое — без елки сидеть четверым. Это очень бывало обидно… Тебе же, хоть вовсе не стоил, а сделали елку какую, — и она стучит согнутым указательным пальцем мне в лоб. — Цени, поросенок…»
Кончились святки, последние святки, когда у вечерних огней собирались все вместе — семья и родные. В один из вечеров Кока всех позабавил. Воспользовавшись тем, что Ваня уехал на станцию встречать товарища их по полку Купреянова, переоделся он петербургскою дамой. В шляпке с перьями и вуалеткой, опущенной и собранной на усах, затянутый в мамин корсет, он у папы сидел в кабинете, болтая вдохновенную чушь из сплетен столичных и невероятных событий. В роли какой-то дальней родственницы, завернувшей проездом ради покупки какой-то земли или леса, он одурачил и брата с товарищем, и несколько теток настолько, что Ваня, возмущенный несусветной дичью, подаваемой в изобилии и совершенно серьезно, выйдя, шепнул в коридоре на ухо Вере: «Я удивляюсь, что папа покорно так слушает, откуда взялась эта дура? И что она врет?» Но Вера и папа как раз только и были вдвоем посвящены в секрет Коки и подыгрывали ему самым добросовестным образом. И уже когда «дама», распрощавшись и протянув ручку для поцелуя и Ване, и Павлику Купреянову, томно сказала: «А знаете, мне у вас нравится; пожалуй, я не поеду, останусь…» — и отец громко и весело расхохотался, они все еще стояли, выпучив глаза и ничего не понимая…
Наступил день, последний в году — тридцать первое. Утром приехал и третий брат, Леша — вольноопределяющийся-кавалергард. К вечеру все собрались снова вместе. Приехал отец тети Муси — Столпаков дядя Леша — статный красивый старик, с генеральским расчесом серебряных крыльев, слетающих в обе стороны с твердого уступа подбородка. Пришли тетя Маша с дядей Володей — Львовы. Он — поражающе огромного роста; нет в доме дверей, сквозь которые он бы прошел не согнувшись, он так и ходил — лбом вперед, словно бодаясь блистающей лысиной…
Я засел в папином кабинете, на его кресле, подогнув под себя одну ногу. Книга рассказов Чистякова лежит на коленях. Двоятся и расплываются буквы, но я читаю, читаю изо всех сил, чтоб не уснуть. Мне впервые позволено нынче вместе со взрослыми встречать Новый год. Пять лет — это вовсе не мало! В кабинет то и дело кто-нибудь входит. Выдвигают откуда-то старинные плоские ящики — футляры. В них для самых торжественных случаев хранится столовое серебро. И я вижу впервые все эти вазы, чарки и чаши с позолотой внутри, ножи и трезубцы самых разнообразных фасонов… Носят и чистят хрустальные вазы на серебряных ножках — для фруктов, какие-то многоэтажные судки для рыбы и прочих закусок, протирают суконками весь этот блеск и нарядность… уносят…
Наконец, всех сзывают к большому столу. В канделябрах старинных зажглись высокие свечи, освещая огромную вазу, где над французскими сливами с их матовым синеватым налетом, пушистыми, румяными персиками и золотистыми грушами высится солнечный оранжевый ананас, и над скатертью полотняной, домотканой когда-то в своих мастерских по рисунку прадеда крепостными ткачихами, висят тяжкие скульптурные грозди зеленого и черного винограда.
Приносят серебряные ведра, в которых, погруженное в лед, охлаждалось шампанское…
Захрипели старинные часы, привлекая внимание всеобщее, и, помедлив, начали бить. Все молча встают… Шипя, выщелкивают пробки бутылочные…
Пять… шесть… восемь… одиннадцать…
Звенит, сталкиваясь над столом, хрусталь. Все оживленно и радостно чокаются…
Стоит только закрыть мне глаза, и сейчас, спустя сорок без малого лет, слышу я этот мелодичный перезвон бокалов, вижу отца, еще крепкого и моложавого, с его бородой посеребренной черни, в темном его сюртуке; смеясь, он что-то прокричал через стол дяде Леше; тот, улыбаясь, кивает ему головой и приподнимает бокал свой повыше. В хрустале и наполнившей его золотой влаге дрожат и переливаются огни. Рядом с отцом стоит Кока. Дальше Вера, и Ваня, и Леша… И замороженные стекла окон еще и еще повторяют и отблеск свечей, и серебряный блеск посуды хрустальной.
Ярко блещет сквозь годы, сквозь очень многое, этот прощальный свет навсегда отгоревших огней, озаряя семейный очаг на пути в неизвестность.
Так, все вместе, простились… С годом ли только? Друг с другом ли… С чем только не приходилось прощаться в ту ночь, о том даже не подозревая…
В эту ночь кончился девятьсот тринадцатый…
Девятьсот четырнадцатый начался.
Глава V
Как все это живо, как мучительно живо… Настолько, что когда в сердце почти не остается уже сил, чтобы нести куда-то еще дальше эту боль, эту любовь, эту ненависть, то даже не близких и их утрату, то есть не кого-то из них вспоминаешь в первую очередь — вспоминаешь все вместе: это вот ощущение полноты, это спокойное безмолвие радости… И недоуменно спрашиваешь себя: где же оно? Неужели ни у кого и нигде уже не осталось его на свете, и нельзя взглянуть со стороны хоть на чужое и чужою радостью порадоваться? Да и что это было? Как яснее сказать? Безмолвие — это не то. Какое же тут безмолвие, когда все дышит вокруг, цветет, благоухает, тянется к солнцу и, только пресытившись им, укрывается в насквозь прогретую тень, полную испарений еще не просохшей росы…
