накормлю, а потом уж посмотришь, ехать тебе или нет.
Бяшим заколебался. Ему, конечно, было жаль своего брата и надо было бы к нему поехать, но как? Ведь и жену не переедешь, ведь она так и стояла перед мотоциклом.
— Бяшим, ради бога, поезжай, проси, умоляй всех, пусть отпустят Еди-джана. Его надо спасать, а то пропадет парень, — слезливо умоляла Бибигюль.
Тумарли ощетинилась, она, выпятив грудь, двинулась на Бибигюль:
— Никуда он не поедет, пусть только попробует! Если тебе надо, пусть твой Чары и едет.
— Вах, Тумарли, сестричка, тебе ли не знать Чары. С него слов клещами не вырвешь, да и не сможет он там толком переговорить с Варан-ханом. А без поручительства одного из братьев Еди не выпустят, — взмолилась Бибигюль.
Сколько ни уговаривала Бибигюль, слова жены для Бяшима оказались весомее, Тумарли настояла на своем.
— Еще братья называются… — с горечью упрекнула Бибигюль. — Неужели у вас камень вместо сердца?! Был бы жив его отец, сидел бы он сложа руки, когда сын в беде?!
— Ох, какая мягкосердечная, как я погляжу. Почему же ты в таком случае не отправляешь своего мужа за Еди? Или ты привыкла жар загребать чужими руками? Я не намерена сделать своего мужа соучастником в преступлении. «Не подходи к казану, вымажешься», говорят. Так пусть Еди сам и отвечает за свои проделки.
Бяшим за своей женой последовал в дом.
— Хорошо, вы тут ешьте, пейте, а ребенок пусть мучается там. Я сейчас пойду и расскажу о случившемся ему, если и он не поедет, поеду сама, но не оставлю бедного парня в беде! — крикнула Бибигюль в отчаянье.
«Очернить человека легко, да обелить трудно. Вы только подумайте, Еди украл коня! Не может этого быть, не может… Ни к чему ему этот конь. Наговор, явный наговор! Чего же добивается Овез?! Был бы сам кристально чист, а то…» — думала Бибигюль по дороге в мастерскую, где работал Чары, и прикидывала какие слова она скажет мужу, чтобы его заставить поехать выручать Еди.
У дверей мастерской Бибигюль невольно остановилась, услышав мужские голоса и прислушалась:
— Да, да, Чары, твой брат окончательно испортился в городе. Это и не удивительно, там всякого сброда хватает…
Бибигюль по голосу узнала собеседника мужа. Это был Джинны-молла. «Ах, нечестивец, успел уже нашушукать…» — подумала она и вошла в мастерскую.
Чары и самому не доставляло удовольствия разделять общество Джинны-молла, да что поделаешь, не выгонять же человека.
— Молла-ага, посторонитесь немного, как бы не обжечь вас ненароком, — только и сказал кузнец, оттаскивая раскаленную заготовку из горна щипцами.
Но в это время вошла Бибигюль, и он, не проронив ни слова, бросил раскаленную заготовку в бочку с водой. Надо было собираться домой, он понял это по выражению лица своей жены.
Бибигюль дома вырядила своего мужа, как на свадьбу, во все самое лучшее. Чары в черной папахе, в ладно сидящем чекмене с двумя медалями на груди и в черных хромовых сапогах молодцевато вышел из дома и направился к своему «Запорожцу».
Тумарли, зорко следившая за каждым движением, происходящим в доме золовки, по виду Чары догадалась, что тот собирается поехать за Еди. В ней вновь проснулось чувство соперничества, и она бросилась к себе домой.
— А ну-ка, собирайся в дорогу, промочи горло и будет с тебя, — объявила она мужу и убрала стоявший перед ним чайник с чаем. — Что зенки пялишь на меня, сидит здесь и чаи гоняет, словно слыхом не слыхивал, что брат в тюрьме. Как только не подавится, — скороговоркой заговорила она, не обращая на недоумевающего Бяшима никакого внимания, а потом, чтобы было слышно Чары, добавила громко: — Одевайся быстрее, брат тебя на улице дожидается.
Тумарли не собиралась ни в чем уступать своей сопернице Бибигюль. Она нарядила Бяшима в коричневый костюм и белоснежную рубашку.
— Ты только смотри, если даже будешь задыхаться, не снимай галстука, а то потеряешь, как в прошлый раз, да гляди под ноги, не вляпайся в грязь, не калоши надел, а лакированные туфли, — напутствовала она мужа, повязывая ему галстук.
Когда братья уже садились в машину, Бибигюль передала своему мужу небольшой узелок. Сметливая Тумарли и тут была начеку. Она сбегала в дом и принесла что-то зажимая в кулаке.
— Возьми! — сказала она Бяшиму вкрадчиво. — Не подмажешь, не поедешь. И не скупись. Не на чужого человека, а на своего брата тратишься.
Не успели братья и завернуть за дом, как им навстречу вышел Еди. Бяшим выскочил из машины и влепил пощечину Еди, у того аж искры из глаз посыпались.
Туркмены в шутку говорят: «Лучше быть псом легавым, чем младшим братом». Еди молча снес пощечину.
* * *
Погоня за модой в селе хоть и не принимала характера эпидемии, как в городе, но все же давала о себе знать, особенно среди девушек. Сельские девушки не стали носить короткую прическу, узкие брюки, не напялили на голову почти такую же, как у мужчины, папаху, нет, слава богу, они пощадили мужчин, ограничившись лишь тем, что изменили в некоторой степени покрой своих платьев. Теперь традиционный красный цвет платьев уступил свое место белому, синему, разноцветному. Кетени — домотканая ткань, которая еще вчера считалась пределом мечтания каждой девушки, стыдливо перекочевала на самое дно обитых железом сундуков. Бархатные чабыты — традиционное легкое длиннополое пальто — стали редкостью.
Дилбер не гналась за модой, но и не была приверженицей старины. Когда Еди с белым как полотно лицом прибежал к ней, она сидела на нижнем ярусе тахты Баба-сейиса и вышивала ворот своего нового платья, ткань которого почему-то именовали «мечта девушки».
Внезапное появление Еди, да еще в таком взволнованном состоянии, напугало Дилбер. Она вскочила с места и забилась в угол, словно собирались на нее напасть.
— Вот вы и добились своей цели… Я… Теперь можешь радоваться и ты, и Овез, и Бяшим, все, все… Я уезжаю… Радуйтесь, пляшите, веселитесь! — дрожащим от гнева голосом выкрикнул Еди.
У Дилбер округлились глаза, испуг ее уступил свое место жалости, она как-то вся обмякла. Она теперь смотрела из своего угла на Еди печальными, полными слез глазами. Она вдруг поняла, что с Еди случилось нечто страшное, последствие которого было непредсказуемо. Дилбер захотелось утешить своего друга, но предательский язык словно прилип к гортани, не слушался ее.
— Ну что стоишь, иди ударь и ты… Бейте, режьте меня, я же дрянь! Вы имеете на это право, потому что все чистенькие, хорошенькие, умненькие…
— Еди!.. — Дилбер заплакала.
— Что Еди?! Что Еди?! Ну что стоишь, учи меня я ты. Все
