войны, то я поехала бы пить «Виши». А ты приехал бы тогда ко мне? И все это — «бы»! Ну, ничего! Какое глупое письмо.
Я просто болтаю, так, без смысла. Скажи, ты тоже ничего не знаешь об И. А.? Как это меня тревожит.
Здоровы ли они оба? Оба не богатырского здоровья. Мне так грустно, что И. А. не пишет. Ты ему писал? Сережа получил от одного приятеля из Берлина письмо, где тот пишет: «видел Марину Квартирову, которая очень просит тебя спросить, получил ли ты портрет И. С. Ш.» Странно?? Почему Сереже? Почему не сама пишет? Ничего С. не получил. Марина ревнует! Да! Да! У С. твой портрет совершенно в профиль, по моему, неудачно, т. к. не видно глаз. Мне бы хотелось сделать для тебя с себя автопортрет. Я когда-то хорошо это выполняла. Но ничего нет, ни бумаги, ни красок хороших. Хотел бы? Мне много хочется чего. Например, очень хочу, хотела бы украсить твои книги. «Куликово поле» издать так, как тебе бы того хотелось! И «Чашу», и все, все! Но, понимаешь, с массой вкуса! У меня в голове уже бродили мысли. Я видела уже эти страницы.
Но я бессильна. Я все утратила из своих знаний. Да и не было их никогда настоящих, законченных. Проф. Беньков 670 тогда бодрил меня и обещал мне много, но я же бросила все. Об образе скажу тебе кратко…
В год, когда мы после папы были летом у дедушки и бабушки в деревне, я много и томительно плакала. Смерть чудилась мне повсюду. Бабушка, чтобы отвлечь меня, в дни, когда я почему-либо не выходила на улицу, читала мне из книжки «Богоматерь»671. Или я ей читала. Кто написал ее? Не знаю. Но помню на обложке чудесный Лик — _О_н_а, прекрасная из женщин, подняла глаза, вся устремилась к небу, глаза большие, полны веры, обетования и… муки! Полные слез, нескатившихся еще слез. Она не была написана церковно. Художник изобразил Ее Божественно-земную. Описана была легендой вся жизнь Ее. От первых ступеней, когда Ее вводили в храм, маленькую Отроковицу. Все, все пронзало мне душу. Я рыдала над тем, как эту девочку одну оставили в огромном храме. Чудесно описано явление Гавриила… Ее испуг и радость. Ее зачарованность. Ее женская стыдливость. Одна и без подруг. И она не смеет _н_и_к_о_м_у_ поверить все ее надежды, ожидания, радость, муку…
О, это свидание с Ангелом… Благовещание Его Ей! И дни полные скорби Ее, Пречистой! Когда Она увидела Иосифа недоумение, подозрение! Как дивно это было описано! Как тонко, как стыдливо… И как Она молчала!
Мы читали с бабушкой. Обе плакали. А я чувствовала Ее, Прекрасную, Чудесную такой родной, своей, понятной, близкой! Я полюбила Богоматерь просто, по-людски, пламенно и восторженно! И вот однажды, стоя в церкви (я опишу подробно этот храм и даже воздух его!) в один из будних дней, кажется, на мое рожденье (служили в приделе) я особенно тосковала… Мне так казалось все печально, скорбно, прошедшее счастье с папочкой томило невозвратностью, а будущее пугало рисующимися мне новыми потерями. Я всюду видела только смерть. И плакала, томилась, не могла молиться. Я подняла в тоске глаза и… увидела… лучи солнца упали на разрисовку храма, никогда мною невиданную доселе… Архангел Гавриил благовествует Чистой Деве… Так, обыкновенно написанный образ…
Но мне открылось совсем другое… Я увидела, и захотела видеть иначе! Не опущенный долу, ровный взгляд отроковицы… как обычно пишут. Я увидела Ее чудесную! Ее — всю жизнь с горящими, ищущими глазами. Я вдруг остро сама сознала как могла Она почувствовать это благовестив. Все тут: испуг, непонимание, радость, гордость, самоотверженность и предвкушение «оружия, прошедшего Ей Душу»672. Она, девочка Святая, Она в этот момент вступает в Небесное Бытие, Она — Мать, Чудеснейшая из Чудесных!
Я не могла больше (после этого моего просветления) смотреть на образа Благовещения, — все они «калечили» мой, тот образ. И я, увидев его однажды, поняла, что в этом моменте, в этом «будет Мне по глаголу твоему»673 — «весь закон и Пророки»674! И я нигде не находила этого Лика!..
И тогда я, девчонкой, взяла себе в голову научиться писать и _н_а_п_и_с_а_т_ь_ ненайденное. И с этого момента я ни о чем не думала, кроме художественной школы! Эта школа была моим храмом. В самом строгом смысле! Тогда же, у меня прошла и тоска эта смертельная. Я как бы вручила себя Ей! Я Ее люблю особенно. Я Ее зову просто «милая». Как мать! Понимаешь?
[На полях: ] И вот… я не написала… И не напишу, должно быть!?
Хотела написать это рассказом тебе, но ты нетерпеливый. На — же! На-черно.
Ванечка, получила «яичко»! Сейчас, 29.III 4 ч. дня. Отвечу на все!
Начала писать так глупо, а к концу так я вся перестроилась вдруг. Жаль, что про образ написалось вместе с простой глупостью. Мне хочется писать. Но я устаю очень скоро. Пиши мне на деревню, т. к. не знаю, долго ли тут буду.
О «говеньи» никуда не годно. Я же знаю. Перепишу. Целую. Оля
171
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
30. III.42 8–30 вечера
Великий Понедельник
Христос Воскресе, родная моя Оля!
Родная моя, ненаглядная, светлая Ольгуна, Ольгуноч-ка… больнушка моя бедная, голубка, — столько в сердце нежности к тебе, и такой чистой-чистой, такой святой любви… слезы мешают писать, — и столько хотелось бы пошептать тебе, укрепить тебя, ободрить! Помни, моя прекрасная, я всегда с тобой в мыслях, в сердце, — ты не одна там, в клинике, всегда Ангел твой возле твоей кроватки, папочка твой всегда с тобой, и он оградит тебя, он здоровой выведет тебя, и ты по-прежнему будешь радостной, озаренной надеждами, сильной, уверенной, что все невзгоды, боли, тревоги кончились, и ты будешь, наконец, счастлива. Олюша, я сегодня утром получил твою открытку — 20 марта, из клиники амстердамской. Каждое слово твое светилось для меня, я целовал эти неровные строчки, я говорил себе: это она, моя Ольгуночка, больнушка, писала с трудом, не забыла своего Ваню, своего вернейшего друга, самого близкого, готового жизнь за тебя отдать. Я все переживал и переживаю с тобой, я весь с тобой. Я молюсь, все силы души собрал, молю Господа и Пречистую вывести тебя здоровой из этого дома скорбного… Я _в_с_е_ понимаю, Олёк, все твои думы, тревоги, чувства… я вспоминаю себя в госпитале, в Нейи, в мае 34 г., когда мне грозила операция. Я вспоминаю свои ночные боли дома, ночи без сна, мрачные
