132
По воспоминаниям Савинкова, Станкевич заявлял даже, что «на большевиков он не смотрит как на изменников и что он даже полагал бы возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником... Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства». Краснов в «Архиве» тоже передает: «Станкевич полагал, что сговориться с большевиками все-таки можно».
133
В своих воспоминаниях («Гатчина») Керенский говорит, что он «утвердил мнение большинства», так как другого выхода не было: «нужно было выиграть время» и «невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться».
134
По воспоминаниям Керенского, который знает только эту бумагу, но не помнит ее текста, Станкевич был послан «объездом» также в «комитет спасения родины и революции». «Два из моих условий я не забыл, — прибавляет он, — во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному Временному правительству; во-вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного правительства с представителями всех политических партий и комитетом спасения родины и революции». Керенский вполне основательно прибавляет: «Во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков». Станкевич выехал около 4 часов дня в Петроград.
135
Снова.
136
В воспоминаниях Керенского говорится лишь о первой бумаге, с командировкой в Ставку. Керенский иронически прибавляет: «Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен».
137
Цитирую этот разговор по первоначальному изложению Краснова. В воспоминаниях, напечатанных в «Архиве русской революции», Краснов сводит весь разговор к просьбе Керенского заменить казачий караул у дверей юнкерским. Керенский в своих воспоминаниях, однако же, помнит свое «последнее свидание» с Красновым полнее и, не зная текста первоначальной брошюры Краснова, излагает некоторые черты разговора сходно с рассказом Краснова. Привожу для сравнения рассказ Керенского. «Краснов с чрезвычайной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, что он пристально следит через верных людей за всем, там происходящим, что он считает даже эти переговоры событием, чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдет в разговорах, спорах, а к вечеру положение разъяснится: придет пехота, и мы переменим тон. (Это действительно была обычная тактика Краснова. — П. М.) А что касается моей выдачи, что ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим эскортом — он его даст — поехал в Санкт-Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?». Что же действительно происходило «внизу» между матросами и казаками? Приехавшие матросы, Дыбенко и Тушин, сразу заявили, что с начальством разговаривать они не намерены, а будут вести переговоры прямо с отрядом.
138
В «Архиве» Краснов говорит, что его вызвали в Смольный тут же ночью Дыбенко, Тарасов и Родионов, гвардейский подпоручик, «для переговоров, что делать с казаками», и давали честное слово через час вернуть обратно.
139
Это показание подтвердил и Авксентьев автору этих строк. Он не участвовал в военном совещании, о котором идет речь, но, находясь в качестве председателя Совета крестьянских депутатов в том же здании, в котором происходили эти совещания, по окончании заседания поздно ночью вместе с Гоцем вышел из здания, и Гоц сказал ему, что на завтрашний день ничего не решено и день пройдет спокойно.
140
«Через три дня после подавления восстания, — добавляет Ракитин, — в печати появилось письмо Авксентьева, Гоца и Синани с заявлением, что они указанного приказа не подписывали».
141
Деятельность коммунистов в Московском восстании изложена по воспоминаниям участников, печатавшихся в московских коммунистических газетах 1917 и 1918 гг. и переизданных в сборнике «Москва в октябре 1917 г.». Иллюстрированный сборник заметок и воспоминаний участников движения. Под редакцией и со вступительной статьей Н. Овсянникова. М., 1919.
142
Большевики отказались послать своего представителя.
143
Эта мотивировка приведена в «Вечернем курьере» 7 ноября 1917 г., в статье «Летопись кровавой недели».
144
В некотором противоречии с этим выводом стоит заявление самого С. Н. Прокоповича в «Письме в редакцию» берлинской газеты «Руль» 1 августа 1922 г. в ответ «Новому времени». С. Н. Прокопович излагает следующим образом свою роль при взятии Кремля. «Выяснив положение (в Общественном комитете, куда он приехал прямо с вокзала утром 27 октября), — пишет С. Н. Прокопович, — я вызвал в городскую думу командующего войсками покойного Рябцова и спросил его, как он мог допустить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он как военный может лишь исполнять приказания гражданской власти. Ни Временное правительство, ни Общественный комитет в Москве прямых приказаний вступить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на данные мне собранием товарищей министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят нами». Рассказ С. Н. Прокоповича о заявлении ему Рябцова отчасти совпадает с показанием о «педанчески-государственной» позиции комитета, приведенным в тексте со слов влиятельных членов комитета. Он совпадает и с характеристикой личности Рябцова, страшно боявшегося ответственности за самостоятельные решения и готового перестраховаться у кого угодно и переложить ответственность на кого угодно — большевиков, думский комитет, Временное правительство. Но из моего предыдущего изложения видно, что, с одной стороны, борьба за Кремль была уже в ходу, когда приехал Прокопович, и факторы этой борьбы выяснялись постепенно, а с другой стороны, что взятие Кремля явилось нелегкой задачей, которая окончательно поставлена только вечером 27 октября, когда Рябцову удалось вырваться из большевистского полуплена, а осуществлена она лишь в течение следующего дня не столько силой, сколько воздействием на паническое настроение большевистского коменданта Кремля. Решение, принятое вечером 27-го, не столько вызвано утренним «приказом» Прокоповича, сколько требованием Комитета безопасности, чтобы Рябцов наконец изменил свою точку зрения на события.
145
Это и некоторые другие данные сообщены мне руководящими членами Комитета безопасности.
146
«Новое время», 1922, № 387, письмо из Парижа г. П-ева.
147
Н. Муралов следующим образом определяет численность сил обеих сторон: «у наших врагов были силы, по моим подсчетам, около 10 000 человек, не считая командного состава. Там были: юнкера Александровского и Алексеевского военных училищ, все школы прапорщиков, штаб округа, Комитет общественной безопасности, солдатская секция социалистов-революционеров и меньшевиков, студенты и гимназисты. У нас: все пехотные московские полки, 1 запасная артиллерийская бригада, самокатный батальон, команда двинцев, полковые части из Павловской Слободы, из Костромы, из Серпухова общей численностью по 15 тысяч вооруженных активных и больше 25 тысяч резервных неактивных, около 3000 вооруженных рабочих, 6 батарей трехдюймовых и несколько тяжелых орудий без прислуги или с неумелой прислугой. Две казачьи сотни, принявшие за несколько дней перед тем мои резолюции, держались нейтрально». Нейтрально держалась в эти дни также милиция.
148
Большевики обвиняли в нарушении перемирия юнкеров. М. Ольминский говорит: «Контрреволюционеры надеялись выиграть время в ожидании подкреплений. С юга к ним шли казачьи полки, а по Брянской дороге — ударники. Через несколько часов после начала перемирия на Брянский вокзал прибыл первый отряд ударников. Юнкера тотчас осмелели и произвели нападение у Никитских ворот».
