ты мог присутствовать при моей исповеди, то ты бесспорно согласился бы со всем тем, что мне сказал о. Д[ионисий]. Ты оценил бы его и не сказал бы слов Ирины С[еровой]. Все-таки каждый раз мне приходит на мысль,
каким примитивным принимается тобой мой душевный строй, все то, что во мне происходит. Моя «работа». Моя исповедь, вернее мой долгий разговор с о. Д[ионисием] накануне исповеди, не являлся тем, что видишь ты. И твое предостережение мне о Дионисии меня еще и еще убеждает в том, что ты во мне девчонку видишь. Еще одно о Дионисии. Ирина С[ерова] кое-что сказала верно, но абсолютной клеветой звучит ее предположение, что по «неуклюжести», впав в «амбицию» (* у него есть амбиции и честолюбие, да, — но 1) это
не главное, 2)
кто этим не страдает? О его «материальном устройстве»… о. Д[ионисий] — бедняк! Я это хорошо знаю. Какой там капитал!!),
он из этой самой «амбиции» стал священником. Как неосторожно! Нет, о. Д[ионисий], при всех его недостатках, настоящий и очень верующий пастырь. У него много смущения и часто именно неуклюжести, но наряду с этим, например, и большое гражданское мужество, свидетельницей которого я не раз бывала. В вопросе моей исповеди о. Д[ионисий] проявил много чуткости и тепла. И не сказал мне ничего, что бы ты — строгий его судья, не одобрил! Относительно его якобы «строгости к приходу» — Ирина очень мало, видимо, приметила, в чем там дело! Не строгость, а «
б_л_а_ж_ь», и не столько его, но кликуш, его окружающих, из коих на первом месте m-me Пустошкина и ее сестра. Эти 2 дамы учиняют самую нездоровую атмосферу по своим, личным, побуждениям. Видишь ли, m-me П[устошкина], не ходившая никогда в храм при о. Розанове по ненависти к его семье из-за любви ее мужа к Вале, вдруг у о. Д[ионисия] превратилась в «мироносицу», до… смешного. С великосветскими, слащаво-умильными ужимками, она плетет паутину свары, всячески оттирая вдову Розанову. Причем, имей в виду, матушка — редкое явление, ни о ком, никому ничего не передает. Интригу Н. И. П[устошкиной] я заметила
сама. Она и меня пыталась втянуть в это «оттирание». Вообще — обманутые или оставленные жены ударились в религию и кадят монаху, поддакивая на всякое его нововведение, и, порой, юродство (по своей молодости это он делает), и разбивая лбы.
О. Д[ионисий] справится со всем этим, когда постарше станет. Это так несущественно. Все дурное, что ютится около храма — в большей степени — паутина г-жи П[устошкиной] и ей подобных. Дионисию самому, кажется, претит. Она же настроила о. Д[ионисия] и против матушки, мелочно, гадко, по-бабьи. И когда Дионисий выходит из-под этого влияния, то сам, по себе, очень сердечен к матушке. У меня с о. Д[ионисием] не бывает того контакта, который я бы хотела с духовником, — я не разделяю его именно «убожества», «нарочитости». Но что правда, то правда — он достойный священник. Ирина, видимо, находилась под влиянием Пустошкинских (m-me П[устошкиной], т. к. П[авел] К[онстантинович] ценит Розановых), «освещений» в оценке и семьи Розановых. Я это вижу из твоих замечаний и о Вале, и о матушке. Напрасно! И почему-то ты всем остальным сразу веришь, а мне — никогда! — Ну, Господь с этим!
Что я тебе еще должна написать? О поездке с шефом? Ну, хорошо: он заказал билеты и мы были отвезены на автомобиле пациента на вокзал. В поездке оказалось, что он заказал для себя и меня спальные места в одном купе. Я сумела ему глазами показать все, что думаю. Без единого слова. На что тот мне пробормотал, что «ничего особенного, т. к. он ведь мой доктор, и я же должна ему доверять». И этим самым его же определением я и пришпилила его к месту. Мне скучно все вспоминать подробно, но скажу одно, что эта умная бестия отлично поняла, что из благодарности, что я ему не устроила публичного скандала, ему выгодней и дальше сидеть покорно там, куда его ткнула носом. Чудесно (т. е. по моему вкусу) доехали до Берлина. А наутро я отлично поняла его бегающий взгляд с вопросом невысказанным, не отомщу ли ему на месте. Это не было в моих интересах, но я вполне понимаю, что этот урок ему останется надолго в памяти. Коротко говоря: ему ничего от меня не надо было, но важно было ущемить меня, т. к. он все пускал в ход, чтобы оставить меня при клинике, помешать моей свадьбе. Он хотел, надеялся под вином меня хоть чуть-чуть «склонить», ну хоть на рукопожатие, чтобы потом играть на «слабости». Он лечил гипнозом, обладал в совершенстве этим даром. И вот надеялся. Но на меня действовал всегда обратно. Чисто корыстные побуждения. Но таков этот жук. Злился на меня до последнего дня, что ухожу. Трудно было найти заместительницу. Видишь, какие бывают тенета?! Не хочу, однако, вспоминать все это пауковое. Все письмо ушло на какие-то разъяснения чужих личностей. А я так полна тобой! Я писала тебе вчера, большое письмо и… не посылаю. Сумасшедшее оно вышло… смущаюсь. Одно только скажу, что в том письме сказано: «Куликово поле» я приняла как Дар твой бесценный, как Святыню, как чудесное твое сердце, но… (почему это?) я не чувствую, что оно _м_о_е? Я благоговею перед ним, вроде того, как перед реликвией О. А., что ты прислал мне. Порой и любовь твою ко мне я принимаю так же… как будто эта любовь твоя лишь продолжение пресекшейся 22 июня 1936 г., но не ко мне! Странно?
[На полях: ] Крепко целую тебя. Оля
Маленькое яичко с моим карандашом для губ[270]!
В твоем письме (приписочке к «Вербному Воскресению»), дивном письме, чувствую я все же какую-то холодящую струйку… Отчего? И… потому не посылаю мое «сумасшедшее». У тебя так легки «срывы» настроения ко мне! И ты ничему моему не веришь, никогда. Если я говорю: «о. Д[ионисий] — чуткий», то ты заявляешь: «нет, он не чуткий». Как и с З[еммеринг]: я говорю, что меня задирала, — ты — «нет, не могла». [Во] все, что другие тебе говорят, ты веришь. Почему это? Однако, — довольно. Я так устала. Ты придаешь вес оценке И. С[еровой] в отношении о. Д[ионисия], — предостерегая меня ею, как… глупую девчонку.
Знаешь, сколько у меня t°? 35,9–36,2!
176
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
14. IV.42
Милый мой Ванюша!
Уже 5 дней как не получаю от тебя писем. Здоров ли ты? Я сегодня тебя смутно видела во сне, но не помню как.
