Я видел поле Ватерлоо, бескрайний зеленый ковыль, колеблемый ветром, и высокий холм Сен-Жан, и каменную лестницу с бессчетными рядами ступенек, ведущих к вершине, и на гребне холма скульптурное изображение грозного британского льва — символ британской победы. Внизу, у подножия холма, в кафе «Ватерлоо», немногочисленные туристы пили: кто — джин, кто — прозрачное легкое бельгийское пиво; здесь бойко шла торговля сувенирами — перочинными ножами, пепельницами, чашками; на всех был изображен золотой свирепый британский лев, торжествующий победу. Англия выиграла последнее решающее сражение; британский лев сокрушил наполеоновского орла — в этом смысл символической скульптуры на вершине холма Сен-Жан.
Но ведь в подлинной истории, истории возвышения и падения Наполеона, действовали иные силы. Путь к Ватерлоо шел от Бородина. Падение наполеоновской империи было предрешено, когда против него поднялся народ, вставший на защиту своей независимости. И в 1815 году, как и раньше, судьба Наполеона в конечном счете зависала от народа. На поставленный выше вопрос можно и должно ответить со всей ясностью. Да, конечно, продолжение борьбы и после Ватерлоо было вполне возможно, и эта борьба могла бы иметь шансы на успех. Но лишь при одном условии: если бы это была народная война, революционная война, поддерживаемая всем народам и осуществленная революционными методами, если бы 1815 год мог стать своего рода повторением 1793 года.
Французский народ или, скажем осторожнее, передовые люди французского народа были готовы в 1815 году сплотиться вокруг Наполеона и начать справедливую, освободительную войну против иностранных интервентов, навязывавших Франции ненавистную власть Бурбонов. Такая война имела бы шансы на успех потому, что она отвечала бы жизненным интересам французского народа: народ, и прежде всего крестьянство, защищал бы в этой войне свою землю, все завоеванное за годы революции от посягательства помещиков, реэмигрантов, церковников.
Но Наполеон Бонапарт — ив этом сказывались закономерности истории — в 1815 году не мог уже вести революционную, освободительную войну по образу 1793 года. Он сам был в дни своей молодости, в дни «Ужина в Бокере» и дружбы с Огюстеном Робеспьером, якобинцем. Но за минувшие двадцать два года был пройден большой и долгий путь, изменилось столь многое, что император Наполеон I уже не мог и не хотел быть ни императором жакерии, ни императором якобинцев, ни императором революционной войны. Отвергнув революционную войну, Наполеон исключал продолжение борьбы.
Выбора не было. Иного пути не было дано. Не споря, не пререкаясь по частностям, он подписал акт отречения в пользу своего сына Наполеона II. Но ведь и сына не было с ним, и не в его власти, не в его возможностях было что-либо изменить в судьбе мальчика, складывавшейся так несчастливо.
Несколько дней он еще пробыл в Елисейском дворце. Огромный дворец был пуст; он медленно ходил из комнаты в комнату, прислушивался к гулу неторопливых, одиноких шагов. Наверно, он думал во время этих долгих прогулок по безлюдному дворцу о минувшем времени, о прошедшей жизни.
В утренние часы он навестил Гортензию в Мальмезоне. Разговор шел только о ее матери — о Жозефине. Он спрашивал, как она жила последнее время, без него, трудно ли ей было? О сегодняшнем дне, о завтрашнем не говорили. Потом он прошелся один по парку, посидел на хорошо знакомой ему скамейке под платаном. Был снова июнь, неповторимая пора начала лета.
Может быть, он думал о том, что по случайному, по странному совпадению солнечный, зеленый июнь был в его жизни всегда самой важной порой. Июнь 1796 года — время решающих побед в Италии; июнь 1800 года — Маренго; июнь 1807 года — счастливые дни Тильзита; июнь 1812 года — начало рокового похода и вот последний июнь — июнь Ватерлоо, он его провожает на скамейке парка в Мальмезоне.
Уходя из парка, он, наверно, бросил последний взгляд на молодой, пышно цветущий кедр — кедр Маренго; он был посажен 15 лет назад маленьким деревцом — на память о счастливом дне 14 июня 1800 года. Все тогда еще начиналось…
Дерево это и сейчас стоит в парке Мальмезона; ему без малого двести лет; я видел его зимой 1973 года без листвы, темным. Огромное, разросшееся дерево, с могучим, в четыре обхвата, стволом, снизу замшелым, частью потерявшим кору, с разветвленными гигантскими сучьями, тянущимися к небу, оно высится одиноким великаном среди ровных молодых деревьев как напоминание о далеком, давно отшумевшем времени.
Он возвратился снова в Елисейский дворец, в безмолвие пустынных комнат. К нему никто не приходил, кроме Лавалетта; бывший император, кому он теперь нужен? Он ходил молча по комнатам, у него было время обдумывать минувшее. Но вскоре к нему пришли. В неловких выражениях, сбивчиво ему дали понять, что присутствие бывшего императора во дворце создает некоторые трудности, что временное правительство стеснено в своих действиях, что…
Не надо было продолжать, все было понятно. С Парижем все покончено. Он выехал в Рошфор, к морю.
А что же дальше? Куда же ехать? На этой огромной, бескрайней земле он не находил себе места. В Австрию? В Пруссию? В Россию? В Италию? Нет, нет, нет! Он не хотел быть пленником этих монархов. В Соединенные Штаты Америки, как советовали его братья? Тоже нет. Но и во Франции нельзя оставаться ни часу. Завтра он будет пленником Бурбонов. Тогда он принял решение, неожиданное и дерзкое, как он это часто делал в своей жизни, самое невероятное из всех возможных решений. Он решил доверить свою судьбу самому непримиримому, самому беспощадному своему врагу — Англии. «Как Фемистокл, я ищу приюта у очага британского народа», — писал он в письме принцу-регенту, датированном 13 июля 1815 года в Рошфоре.
В субботу 15 июля 1815 года, в утренний час, когда солнце уже высоко поднялось на небе, Наполеон вышел на берег, с тем чтобы на бриге «Ястреб» добраться до английского корабля «Беллерофонт», стоявшего на рейде. Все было кончено. Игра была завершена. «Finita la comedia» — так говорили на родном ему итальянском языке. «La comedia»? Но о чем идет речь? «La Divina comedia» Данте осталась в прошлом; «La comedie humaine» — «Человеческая комедия» Бальзака еще не была создана. Герой этого повествования Наполеон Бонапарт явился в мир на рубеже двух эпох, чтобы сыграть роль, которую нельзя было ни исправить, ни изменить.
Сопровождавшие его люди, описавшие жизнь этого необыкновенного человека, отмечали, что перед тем, как подняться по трапу на покачивающийся на зыбкой волне бриг, Наполеон Бонапарт в последний раз оглянулся, бросил взгляд назад. Что он увидел? Высокое синее небо, яркую зелень травы, легкий голубоватый дымок, подымавшийся над крестьянскими домиками прибрежной деревни. Это и была Франция, его жизнь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
