Только его и видели...
СМЕРТЬ НАЛЫМОВЫХ
Старый камердинер Глебушка сидит в кожаном кресле и сквозь обмотанные ниткой очки смотрит на псалтырь, долго мусля негнущийся палец, чтобы перевернуть ветхую страницу, а огонь свечи колеблется направо и налево.
Льнут снаружи к стеклам мокрые ветви, и, слушая шорох их, думает Глебушка:
"Птица прошлою осенью так же в окно билась, подумал, подумал, а не пустил - неизвестно, какова она птица в такую ночь".
Вздрагивает налымовский дом; оторванная ветром, хлопает железная крыша; не видно служб; цепляясь за шумливые кусты, волокутся тучи; далеко в лугах, разрываясь и слепя, ложатся круглые молнии и стелется сплошными завесами дождь.
- Темень, - говорит Глебушка, - нехорошо! - и переворачивает страницу, где с боков стоят три надписи рукой Семена Налымова; первая надпись чернилами такая: "Женившись, не преступаю ли законы натуры"; затем через много псалмов опять пометка: "Господь, дай силы" и еще: "Наконец-то счастлив с моей женушкой, любезной Анфисой".
Качает Глебушка старой головой и глядит в окно, а далеко из пустых верхних комнат доносится протяжный крик.
Поджав губы, слушает Глебушка, а когда крик повторяется, встает и, прикрыв ладонью свечу, идет по винтовой лестнице наверх в войлочных туфлях св'оих и в безрукавке.
Паркет залы скрипит, на мгновенье теплится золотом рама, и кресла в чехлах стоят так, будто сидел на них только что покойный Налымов, куря трубку, и смотрел в окно.
Глебушка отворяет дверь спальни, и с красного полога над кроватью срывается и улетает на бесшумных крыльях в раскрытое окно белая сова.
- Нехорошо, - говорит Глебушка и, прилепив у пыльного зеркала свечу, прислушивается; в отдалении кричит птица, несясь над травой, и с подветренной стороны доносится звон колокольца.
- Куда человек едет? - говорит Глебушка сердито и, с трудом замкнув окно, идет обратно вниз.
Зайдя в опустелую кухню, где с плиты сняты чугунные доски и обвалился кирпич, а на шестке греется горшочек со щами, закрывает вьюшки, крестит углы, затканные паутиной, и плотнее затыкает тряпкой разбитое стекло, говоря: "Видишь, наплюхало как". Но колокольчик прозвенел совсем близко, и слышно, как подъехали к крыльцу...
- Проезжайте, проезжайте, - говорит Глебушка на стук в дверь кнутовищем, - никто здесь не живет!..
- Отвори, пожалуйста, говорю - барин приехал.
- Барин?
- Налымов, слышь, - озябнув и подпрыгивая, кричит ямщик, - молодой барин...
Через порог, нагибаясь, ступает Налымов в мокром чапане, поверх шапки его обмотан оренбургский платок, бритые щеки втянуты, и на глазах словно тень.
Глебушка, тряся головой и торопясь, снимает ча-пан, развязывает платок и, глядя на худого, в черном сюртуке барина, целует руку его.
- Ах, зачем ты! - Налымов опускается в кресло и, скрестив пальцы, говорит, закрывая глаза: - Не ждал меня, наверно; вот и увиделись; не узнал?
- Батюшка, как узнать, маленьким вас отсюда увезли.
- А вот и приехал, навсегда... Одни мы теперь с тобой, Глебушка, больше нет в живых никого.
Старый камердинер, заложив руки назад, стоит у притолоки.
- Нельзя вам здесь оставаться, - говорит он, - в село уезжайте. Не живут здесь Налымовы, помирают нехорошей смертью.
Тонкие губы Налымова улыбаются, а лицо остается печальным.
- Мне все равно, недолго проживу, - отвечает он. На скулах у него выступают розовые пятна, и, сдерживаясь, он глухо кашляет, без сил опуская руки.
- Нет, уезжайте, нельзя здесь сегодня ночевать. Вам, может быть, неведомо, а мне великий грех, если случится что, - повторяет Глебушка.
- О чем ты говоришь?
- О бабке вашей, Анфисе, ее сегодня ждем. Налымов быстро открыл глаза, пытливо и со страхом вглядываясь в старика.
- Расскажи, я ничего о ней не слышал такого. Глебушка пожевал, оглянулся в темный коридор и притворил дверь.
- Раз дедушка ваш, Семен Семенович, позвал меня и говорит: "Затопи, Глебка, камин, скучно мне!" - а сам все прислушивается.
Я лучинки ломаю, громыхаю вьюшками, а он мне: "Постой, постой, не стучи!" И с лица белый. "Это, - говорю я ему, - батюшка барин, птица кричит ночная". А он: "Дурак, молчи", да как закричит: "Отгони ее от окна!"
Соломы я в камин подкинул, вышел потихоньку, прикорнул за дверью, а сам трясусь. Вдруг барин, слышу, говорить начал: "Не виноват, не виноват, отпусти меня... Уйди..." Да все громче да чаще... И замолчал; да как заревет и грохнулся... Побежал я в людские, взбаламутил народ. Вошли мы в спальню, - на кровати барин лежит - мертвый. Окно раскрыто, дождик в него так и хлещет... А в саду сова кричит - вот тут-то мы и ахнули... Сова-то на человеческий голос кричала...
- Не понимаю я, Глебушка, к чему все говоришь; ну, померли, и мы умрем с тобой.
Глебушка переступил с ноги на ногу и продолжал рассказ:
- Дедушка ваш, Семен Семенович, женились пожилых лет и взяли первую в губернии красавицу - Анфису. Думали, от этого в дому у нас веселее станет; а вышло по-иному. Стал Семен Семеныч сомневаться - не выйдет ли душе его через такую молодую жену изъяна. Бывало, вечером сядет в библиотеке и глядит в божественную книгу, я у двери со щипцами дремлю; крикнет подойду, сниму светильню. Жалко мне его тогда было - ну что он в книге прочтет, пуще только расстроится. А стукнет полночь, поднимет он голову, глаза красные. "Что, говорит, Глеб, поздно?" - "Поздно, говорю, пожалуйте спать, барыня давно легли". Он и пойдет по зале к Анфисиной спальне. Станет у двери, лицо ладонью сожмет и, будто оторвали его с мясом, уйдет в кабинет. "Господи, говорит, видишь - борюсь я с соблазном". А барыне Анфисе спать одной тоже очень скучно.
- Что ты говоришь, Глебушка, у Анфисы дети были, она мне родная бабка.
- Нет, у брата Михаилы Семеновича дети были, а Анфиса как девица жила... Прошло таким-то порядком немало времени; барин уж на человека не похож, высох весь и, как услышит - жена идет, так весь и затрясется. А матушка Анфиса все песни пела вечером на окошке.
Приехал раз под осень племянник, - гусар, Александр Налымов; боже мой, шум какой поднялся. Мундир у него красный, на голове повязка (ранен был где-то); ходит, усы крутит, и, как на женщину поглядит, так глаза у него и выкатятся. Семен Семеныч сразу же задумался: очень уж Анфиса стала и хороша и весела. Весь день, весь день, то в саду, то на клавикордах, а гусар к ней как пришился. Увидит Семена Семеныча, по плечу ударит: "Ну что, говорит, дядюшка, повоюем еще". Недели не прошло - Семен Семеныч вечером и говорит мне: "Идем в сад". Пошли. Пробрались к Анфисиному окну, он опять говорит: "Лезь на дерево, смотри". Взобрался я на осину, ветки раздвинул, гляжу перед зеркалом сидит гусар; мундир у него расстегнут, волоса взлохмачены, а матушка Анфиса в рубашке одной стоит перед ним как во сне. Схватил он ее, притянул к себе, лицо она руками закрыла... Тут у меня в глазах помутилось, скользнул на траву, а барин спрашивает: "Там они, там?.." Вдруг гусар выглянул в окно, и свет в комнате потух... Мы побежали, и когда в залу вошли, под люстрой стоял гусар, подбоченясь, как черт.
Семен Семеныч кинулся на него, а он отстранился и громко сказал: "Отстаньте, дяденька, я пришел сказать, что ваша жена распутница... Сейчас, пригласив меня, как родственника, в свои покои, хотела надругаться над вашей сединой, предлагая гнусное сожительство. Вот!"
Тут он повернулся на каблуках и вышел, звеня шпорами. Семен Семенович схватился за голову, побежал к жениной спальне, дернул дверь, и увидали мы, как Анфиса вскочила на окно, оглянулась на мужа и прыгнула вниз. "Лови ее! Держи ее!" - кричал Семен Семенович. Побежали мы за Анфисой... Думали убилась. Глядим - она уже к пруду летит... Не успели! И так ее в пруду не нашли. Глубоко там очень, омута...
Голос Глебушки сорвался; Налымов слушал, как хлестали ветви и выло в трубе.
- Неспокойная ее душа, - окончил Глебушка, - всех Налымовых увела за собой; то птицей прикинется, то мышью, а то приходит в своем виде. И вы приметьте - случилось это в нынешнюю ночь.
- Может быть, все это и правда, - сказал Налымов. - А ты видел ее, Глебушка?
- Да, сегодня перед вами кричала.
Налымов, улыбаясь, поднялся с трудом и, гладя старика по волосам, прижал, сколько было силы, к груди и поцеловал.
- Я все-таки не поеду отсюда, на что ей такого, ссе равно скоро умру; устал я очень, уступи мне постель на сегодня, милый Глебушка! - И, ослабев, он снял сюртук и лег, тяжело дыша.
Глебушка зажег лампады перед киотом, прилепил свечу и стал, опускаясь на колени, молиться, касаясь лицом пола. "Спаси его и помилуй, лучше мне умереть, коли нужно, - с радостью предам мой дух; и ее злое сердце успокой, отведи руку". Потом Глебушка лег у двери на кошме.
Налымов знал, что за стеной уже давно стоит Анфиса. Снаружи по стеклу провела она костяной рукой, и, словно изваянное, лицо ее вглядывалось сквозь закрытые веки.
"Вот ты и пришла, - подумал Налымов, - не мучай меня, войди!"
С трудом хотят разомкнуться губы ее, и мокрая ветвь ударяет по лицу, отчего стекают капли по щеке, как слезы. Лежа на спине, со сложенными руками, холодеет Налымов, просит ее войти, думая, что она успокоит.
