Между тем он, покряхтывая, неторопливо вставал с постели.
— Ах эта проказница, выдумщица, баловница, — сказал он, усмехнувшись.
И, похолодев от ужаса, Ива узнала голос Леона Спартаковича. Это был он, он — в длинной, обшитой кружевами рубашке, свисавшей с костлявых плеч до самого пола.
— Захотелось прогуляться?
Он помолчал. Лоб его страшно разгладился, глаза сузились. Он думал.
— Я выбрал тебя, надеясь, что ты поможешь мне победить мою старость. И если бы ты согласилась стать моей женой…
— Но ведь я ничего не обещала, — одними губами прошептала Ива.
— Ты подарила мне, а потом отняла надежду. Это преступление, а за преступление по моему приказу вливали в ухо яд и бросали под мельничные жернова. — Он снова усмехнулся. — Но я этого не сделаю. Дело в том, что ты очень похожа на женщину, которую я когда-то любил. Когда-то — это не очень давно, не больше полутысячелетия. Ты красива, у тебя своеобразный ум. Ты решительна и — эту черту я больше всего ценю в женщинах — беспечна. Но тебе еще многому надо научиться, и прежде всего — терпению. Я не задушу тебя. Я посажу тебя в землю — надо же тебе оправдать свое древесное имя. Ты подрастешь, и — кто знает — может быть, через пять-шесть лет мне удастся убедить тебя стать моей женой.
Он еще не договорил, когда память, похожая на маленькую старинную арфу, медленно отделилась от Ивы. Человеческие мысли, торопясь и даже прихрамывая от торопливости, отлетали, и последние слова, которые ей ещё удалось расслышать, были: "Я с тобой, Чинук". Это был виолончельный голос мамы.
ГЛАВА XXX,
в которой к Иве возвращается память
Главное было — не волноваться. Но как раз это-то Васе и не удавалось. "Одно дело — вернуть жизнь баскетболисту, превращенному в розовый туф, — думал он. — И совсем другое — вмешаться в жизнь природы. Деревцо, да еще молодое, задумывается, размышляет, грустит. Оно привыкло быть самим собой, а ведь это далеко не всегда удается даже человеку. Кто знает, может быть, Ива не захочет расстаться с миром природы, в котором, я уверен, она чувствует себя прекрасно. Она любит неожиданности, а уж большей неожиданности, чем та, которая случилась с ней, нельзя и придумать. И вообще… Может быть, я уже давно не волшебник? Всякое дело требует практики, а между тем нельзя же считать чудом, что в доме Луки Порфирьевича я приказал двери распахнуться — это в конце концов мелочь".
Но что-то подсказывало ему, что Ива не откажется снова стать человеком хотя бы потому, что на иву можно смотреть не улыбаясь, а на Иву — с большой буквы — нельзя. "Беда, конечно, в том, — думал Вася, — что я совершенно не умею объясняться в любви, а ведь недурно бы, хотя это и не принято в наше время!"
Кот навязывался стоять на стреме, как он грубо выразился, но Вася решительно отказался.
— Мы должны быть одни, — сказал он.
Иве стало смешно, что мать назвала ее именем, которым она подписывалась в семейной стенной газете. "Значит, я вернусь", — еще успела подумать она, а потом маленькая арфа, которая была ее памятью, стала таять и таять. Она почувствовала, что руки стали ветвями, — они могли теперь подниматься, только когда начинался ветер. Но ничто не мешало ей оглядеться, и стало ясно, что ее посадили в запущенном парке, где было много кленов, берез, орешника, дикого шиповника, дикой малины. Сосна была только одна — флаговая, с могучими, изящно изогнутыми ветвями. Птицы пели, перекликались, заботились о птенцах — словом, чувствовали себя как дома. И это никому не казалось странным — они и были дома.
— А, новенькая, — сказал старый дятел. — Могу позволить себе представиться — Отто Карлович. Я германец и с трудом научилься говорить с русски птица. Но это не беда. У тебя молодой свежий кора, в которой еще не поселилься разный мошка, и мы можем познакомиться просто так, для удовольства. Какой-то сорока говориль, что ты был девочка, на который каждый улыбалься. Это правда? Еще она говориль, что тебя посадиль какой-то шарлятан, хотя ошень много шарлятан бесполезно живут на наша планета. Вот их и надо посадиль, а тебя снова сделать девочка и выдавать замуж…
Самое трудное, оказалось, пустить корни, но зато жизнь сразу стала гораздо интереснее, когда иве это удалось. Дело в том, что под землей тоже плетутся сплетни, интриги, зреют скандалы, склоки и заговоры, а порой происходят даже тайные убийства, прорастая мухоморами, сатанинскими и другими ядовитыми грибами. Новости разносили белочки (в особенности когда они линяли) и гномики — маленькие, носатые, в бархатных куртках, в красных штанах и шапочках из желудей: гномики были франты. Но ива не любила сплетничать, она мечтала о другом: ей очень нравилась флаговая сосна — вот бы познакомиться и даже подружиться с ней! Однажды она громко сказала об этом, и ветер, который считал себя — и не без основания — хозяином леса, услышал ее слова.
— А я-то на что? — обронил он.
И мигом полетел к флаговой сосне, которая без его ходатайства едва ли пожелала бы познакомиться с обыкновенной молоденькой ивой. В ветреную погоду они разговаривали, и ива от души удивлялась, что эта королева парка совершенно не замечает своей красоты. Она была величественна, рассеянна и печальна.
— О чем вы грустите? — как-то спросила ее ива, и сосна призналась, что не может примириться с тем, что выросла флаговой, а не мачтовой.
— Ведь мачтовые сосны становятся мачтами и пересекают моря и океаны, сказала она.
— Простите, но ведь тогда вам пришлось бы расстаться с жизнью?
— Что жизнь! Я бы охотно променяла свою бесполезную, неподвижную жизнь на один переход через Средиземное море.
И хотя ива не осмелилась возражать, но она была решительно не согласна. Как это "что жизнь"? Жизнь прекрасна! Каждое утро раннее солнце появляется неизвестно откуда, и роса, которая ничуть не жалеет, что через несколько минут исчезнет, встречает его с такой уверенностью, как будто ей суждена вечная жизнь. Птицы начинают свой бессвязный оглушительный хор, и Отто Карлович, который когда-то окончил лесную консерваторию в Вюртемберге, в ужасе всплескивает крылышками и, схватив клювом первую попавшуюся веточку, начинает дирижировать: "Ля, ля, ля". Гномики снимают свои шапочки и опускаются на колени, ведь все они, как один, религиозны — кто католик, кто протестант. Каждая травинка распрямляется и потягивается, надеясь, что она похорошела за ночь. У ежей по утрам переполох, ежихи перепутывали мужей, и самая молодая и хорошенькая жалуется, что ей подсунули инвалида вместо жениха, у которого иглы вдвое длиннее.
— Говорят, что ты быль поэт, — сказал однажды иве старый дятел. — В молодости я тоже писаль очень хороший поэм.
И он прочитал:
Маленький собачка с великий злость
Грыз кость.
Большой собака приходиль
И маленький собачка спросиль:
"Маленький собачка, почему ты с такой великий злость
Грызешь кость?"
Маленький собачка отвечаль:
"Мне хозяин даваль"[3].
Дети играют в парке, и иве начинает казаться, что они похожи на нее, но девочки больше, чем мальчики, и это кажется ей очень странным. Подбежать бы к ним, окликнуть, поболтать — но нет, она не может сделать ни шагу. И печальная дремота охватывает иву. Ей чудится, что она не всегда была такой, что когда-то — совсем недавно, может быть, три или четыре дня назад — она умела ходить, оглядываться, смеяться. Боже мой, неужели кто-то когда-то говорил ей, что она нетерпелива? Неужели она всегда стояла среди других деревьев, не обращавших на нее никакого внимания? Неужели кто-то думал о ней, тревожился, волновался? Неужели мама, по вечерам рассматривая ее дневник, говорила с огорченьем: "Ну вот, Чинук, так я и знала: у тебя опять по алгебре двойка".
Но вот ночь на длинных ногах сломя голову прилетает в парк и терпеливо укладывает маленькие, но все растущие тени на зеленый подлесок. Издалека, а вот уже ближе, доносится грустно-настойчивый голос кукушки, предсказывающей кому-то долгую, а кому-то короткую жизнь. Дятел Отто Карлович спит в густых ветвях молоденькой ивы. Он поленился закрыть оба глаза, правый остался открытым, и перед этим широко открытым, немигающим зеленым глазом открывается такое зрелище, которое он не увидел бы даже в знаменитом парке Вюртемберга. Какой-то высокий рыжий мальчик подходит к иве, ласково гладит ее ветви, а потом становится перед ней на колени. Mein Gоtt! Он говорит с ней, как будто они давно знакомы! Конечно, старый немец только хлопает крылышками, стараясь понять, о чем они говорят, но читатели этой истории, без сомнения, не только расслышали, но и поняли каждое слово.
— …Теперь мне кажется, — говорил Вася дрожащим от волнения и восторга голосом, — что нам даже нужно было расстаться… Не знаю, как тебе объяснить. Сегодня руки у меня развязаны, а вчера мне казалось, что они стянуты проволокой, которая больно резала кисти. Я дышу одним воздухом с тобой, а между тем вообразить это вчера было почти невозможно. Ты думаешь, я знаю, как вернуть тебе жизнь? С баскетболистом Славой это было просто, может быть, потому, что я почти не волновался. А сейчас… Ты понимаешь, ведь я еще очень неопытный волшебник, и мне впервые приходится превращать дерево в человека. И, наверное, для того чтобы это произошло, надо прежде всего успокоиться. Мне мешает волнение.
