"Кажется, уж такое светлое утро, что светлее и вообразить нельзя, — думала Шотландская Роза. — Первый снег выпал, и его нежный цвет соединился с уверенным солнечным светом. А у меня темно в глазах, как сказала бы я, если б была человеком. Пустая лейка стоит подле меня на полу — может быть, я сегодня забыла сказать воде "доброе утро"? Нет, сказала! А темно у меня в глазах, и тесно в просторном фонаре, и не радуюсь тому, что согревшаяся в комнате вода освежила корни, потому, что мне вспомнились печальные времена, когда на свете еще не было Васи. Где-то он теперь? Правда, с ним Филипп Сергеевич, который отличается от умного и опытного человека только тем, что он кот, а не человек. Но это, в сущности, не так уж и важно".
Не стану рассказывать о том, что творилось на соседней даче, — стоит ли повторяться? И там плохо спали, и там Алексею Львовичу не дышалось, а у Марьи Петровны не курилась бы трубка если б она ее курила. Единственное, что ей оставалось, — прятать от мужа, заплаканные глаза и перечитывать письма, которые приходили все реже. Впрочем, Алексей Львович немного успокоился после того, как академик Булатов доказал ему, что согласно теории вероятностей с Ивой ничего плохого случиться не может.
Да, в Сосновой Горе день только начинался, а в Шабарше уже приближались сумерки, те самые, которые французы затейливо называют временем между собакой и волком. Но в воздухе и здесь и там господствовал белый цвет — в Сосновой Горе шел неторопливый первый снег, а по улицам Шабарши крутился бешеный бумажный вихрь.
Документам, как известно, не положено летать по воздуху, а эти летали. Документам не положено походить ни на птиц, ни на летучих мышей, а эти были похожи. В истории человечества, кажется, не было случая, чтобы канцелярские документы восстали против своего повелителя, который даже любовные письма кончает словами "с подлинным верно", но эти восстали. Шабарша была охвачена бунтом бумаг.
Приближаясь к дому Его Высокопревосходительства, Вася убедился в том, что почти все документы, поднявшись в небо, бесстрашно пикируют на дом, который на глазах превращается в бесформенную кучу бумаг. И Пещериковская (вдоль которой шел Вася) была завалена бумагами, но пожелтевшими, очевидно давно перевалившими за пенсионный возраст. Летать они уже не могли, но ползли со зловещим шипеньем, и тоже не куда-нибудь, а к дому, который уже трудно было разглядеть, только труба, прикрытая колпаком, еще торчала над крышей.
Нельзя сказать, что Вася растерялся. Но тщательно обдуманный разговор, двигавшийся к Леону Спартаковичу вместе с Васей, приостановился и как бы пожал плечами: в самом деле, что делать?
— Пожалуй, сегодня ему не до меня. Даже если я решился бы все-таки поговорить с ним, мне просто не удастся пробраться к дому.
И действительно, бумаги буквально запеленали дом, как в старину пеленали детей, плотно прижимая к телу ручки и крепко стягивая ножки. Но высокая труба еще не была завалена, и как раз в ту минуту, когда Вася взглянул на нее, жестяной колпак рванулся в сторону, отброшенный чьей-то сильной рукой, и из трубы вылетел тысячелетний, но еще могучий старик в черной мантии, мгновенно расстелившейся под ним, как ковер-самолет. В одной руке он держал горящий факел, а в другой — глобус, на котором проступали неясные очертания материков и океанов, озаренные изнутри золотистым светом. Он бросил факел на крышу мгновенно вспыхнувший огонь побежал по бумажной горе, но не вверх, а вниз, повинуясь неведомой воле. А за ним выкарабкался, отмахиваясь от бумажных стрел, Лука Порфирьевич, нимало, казалось, не озабоченный, а скорее обрадованный тем, что случилось. Он устремился за своим повелителем, тяжело размахивая черными крыльями и бесстыдно вытянув голые журавлиные ноги.
ГЛАВА XXXIII,
в которой доказывается, что доброе дело в воде не тонет и в огне не горит
Трудно сказать, в какую сторону, выезжая из Шабарши, направился бы наш «москвич», если б сторож в бабьем платке — тот самый, которого Вася избавил от зубной боли, — не показал, куда направился Его Высокопревосходительство со своим секретарем-домработницей — птицей. Правда, старик из осторожности махнул рукой сперва налево, а потом направо, но, поднимая шлагбаум, он крепко зажмурил именно правый глаз, и это решило дело. Догадывался он или нет, что Вася твердо решил догнать Леона Спартаковича и поговорить с ним как мужчина с мужчиной, мы не знаем. Но так или иначе, он долго смотрел вслед укатившему «москвичу», бормотал: "С богом!" — и вернулся в свою сторожку тогда, когда машина исчезла.
Впрочем, предстоящей встречей, очевидно, интересовались не только на земле, но и на небе.
Хорошо известно, что на небе иногда происходят удивительные явления. В ясный день облака, преимущественно перистые, начинают негромко, но внятно звучать, и некоторые композиторы, обладающие сверхабсолютным слухом, пользуются музыкой небесных высот для своих сонат и прелюдий. Но то, что произошло, когда «москвич» повернул направо от Шабарши, оценили бы художники, а не музыканты. Справа над горизонтом поплыло, переваливаясь, розовое облако, похожее на добродушную толстую бабу, непричесанную, только что вставшую с постели и потянувшую за собой изорванную, тоже розовую простыню. Но хотя она была изорвана, на ней можно было (не без труда) разобрать слова: "Счастливого пути". Это напутствие успела прочитать только Ива, потому, что Кот спал, а Вася осторожно вел машину по неровной дороге. Дорога вела на юг, но не к радушному Черному морю, а в сторону пустыни — сухое жаркое дыханье встретило их, едва они покинули Шабаршу.
Если судить по географической карте, никакой пустыни не было в этих местах, а между тем вдали уже показались верблюды, мерно шагавшие вдоль унылых песчаных холмов. Впрочем, и Шабарша — крошечное, еле заметное пятнышко, которое прежде все-таки можно было разглядеть молодыми глазами, — исчезла, к удивлению наших путешественников, с географической карты. Перекинулся ли огонь с дома Леона Спартаковича на другие дома, сгорела или нет Шабарша — наша история туда не вернется. «Москвич» летит вперед, недаром же Ива назвала колеса катушками, наматывающими пространство. Горючего полный запас, но вода в радиаторе быстро убывает, и «москвич», который давно привязался к Васе, осторожно предупреждает его об этом. Но не зря же розовое облако, вставая с постели, пожелало им счастья! Как ни петляет, ни завязывается узлом дорога, но приводит к зеленой лужайке между холмами, защищенной от ветра и солнца. Больше того: она приводит к поросшей зеленым мхом скале, из которой бьет веселый, вечно молодой прозрачный родник. Газели, никогда ни видевшие людей, бродят вокруг, приветливо поглядывая на них круглыми детскими глазами. Гигантский крестовник раскинул здесь свои высокие ветви, острый запах мешает уснуть. Но уснуть все-таки надо!
Освежившись родниковой водой, они устраиваются на ночь. И прежде всех засыпает Филипп Сергеевич с недоеденной куриной ножкой в зубах. Засыпают Ива и Вася — и сладко спится путникам в загадочном краю, исчезнувшем с географической карты.
Опомнитесь, дети! Что ждет вас впереди? Что заставляет искать встречи с демоном, который тысячелетиями не был самим собой, которому ничего не стоит ускользнуть от вас, превратившись в черного пса или жабу! Но даже во сне они знают, как ответить на этот вопрос: иначе нельзя! Иначе стыдно будет смотреть в глаза Платону Платоновичу, Ольге Ипатьевне, Шотландской Розе и всему человечеству в придачу.
Первой проснулась Ива — от жары, которая заставила ее сочинить во сне прохладное стихотворение. Одну строфу она запомнила, а все другие зачеркнула в уме.
А снег все медлит, превращаясь в дождь,Смертельно простужая мостовые,Дома, заборы, арки, брюки клеш,Зонты, такси и зеркала кривые.
Потом побежал к источнику Вася — и вернулся свежий, размахивая махровым полотенцем. А потом Ива попыталась разбудить Кота, который лег на спину, вытянул лапы и ждал, надеясь, что Ива потреплет ему животик, — это было давно принято между ними. Но когда Ива просто сказала: "Пора вставать, Филя", — он свернулся клубком и снова крепко заснул. Впрочем, едва был приготовлен завтрак, он вскочил как встрепанный и первый оказался за столом, если можно назвать столом раскинутую на траве клеенку.
Но вот кончен завтрак, все уложено, и, простившись с лужайкой, родником и газелями, наши путники уже снова мчатся по еле заметной под ядовито-желтым песком дороге.
…Пустыня потому и называется пустыней, что на первой же развилке некого спросить — ехать прямо или повернуть? И если повернуть — то куда? Но, может быть, на этот вопрос ответит придорожный куст, выросший из земли, едва «москвич» показался вдали? Да полно, куст ли это? Высокая молодая женщина с неподвижно-гордым лицом стоит у дороги. Изорванная, полинявшая шаль свисает с ее покатых плеч. Она смертельно бледна — смертельно, потому что мертва. Между лохмотьев истлевшей шали можно заметить нож, глубоко, по самую рукоятку, всаженный в грудь.
