Чувствуются дикая сухость во рту, постоянное подташнивание, резко пропадает аппетит. От яств на столе в прямом смысле слова воротит. Я едва доплетаюсь до пуфика в коридоре, испытывая ужасную слабость, собираюсь, надев плащ. В ушах и затылке гудит, как бывает при перепадах артериального давления.
— Ань, ты в порядке? — беспокоится тритон. — Бледная какая-то.
Я думаю, что отравилась или подцепила ротавирус. И просто хочу как можно скорее покинуть этот дом. Мама Германа тоже что-то спрашивает, но я её не понимаю.
— Герман, отвези меня домой, пожалуйста.
— Хорошо.
— Может быть, вызвать скорую? — Обнимает за плечи фиктивный жених.
Я, мотнув головой, выхожу в открытую дверь, оборачиваюсь, полусогнувшись.
Сабина тоже здесь.
— Ой, да зачем лишние хлопоты? Скорая сразу в больницу запрёт! Ты очень добрый, Герман, но сейчас перебарщиваешь. — Зачем-то кладет ему руку на плечо. — Не думаю, что это что-то серьёзное. Твоя секретарша просто не помыла руки, а потом поела, вот микробы и попали. Выпьет таблетку, и пройдёт.
Секретарша — не невеста или девушка, а именно секретарша, даже сквозь болезненный туман я это заметила. Доктор Сабина поставила диагноз. Какая же она молодец. Сколько у неё положительных качеств. Не хочет, чтобы меня забрали в больницу и мучили там.
— Невеста, — хриплю из последних сил, поправляя женщину, которая так отлично подходит моему жениху.
На что его бывшая лишь пожимает плечами, советуя мне выпить марганцовки.
А я действительно хочу принять противомикробное средство и добраться до родного горшка, чтобы остановить этот позор. Теперь знакомство с матерью и братьями превратилось в обсуждение моей интоксикации.
Как Белозерский везёт меня домой, я практически не помню. Толком не различаю, когда он, ещё раз спросив, нужна ли мне помощь, прощается и уходит.
Кажется, я даже не закрываю дверь, настолько сильно меня скручивает. Но это даже хорошо, что Герман уходит: не хочу, чтобы он видел, как меня выворачивает наружу, как я обнимаю таз и бегаю на горшок.
Спустя несколько часов от начала приступа боль смещается в правую сторону. И её интенсивность так сильно нарастает, что я просто мечусь, не в силах найти положения, чтобы снизить болевые ощущения.
Дома, впервые за долгие годы, никого нет. Отчим на рыбалке, девочки на какой-то дискотеке с участием всего класса, а Степанида Захаровна умотала на дачу к своей дорогой подруге, с которой они познакомились, лёжа рядышком под капельницами в кардиоцентре.
Я даже не сразу понимаю, что свернулась калачиком прямо на полу.
Незначительное облегчение наступает именно в таком положении: при переворачивании на правый бок и подгибании коленей как можно ближе к животу. Но всё равно от боли искрит в глазах.
Только и помню, как скривилась физиономия тритона, когда он вошёл в коридор и увидел, как я живу. Я не хотела этого. Но так уж сложилось.
Думаю, у Сабины, как и у всех других женщин Белозерского, апартаменты куда более изысканные.
Его фиктивная невеста — нищебродка. Не повезло ему. Стыдоба. Усмехнувшись, снова скрючиваюсь от боли и как будто засыпаю, а может, и нет…
Глава 27
Веки с трудом разлепляются, будто склеенные, и тотчас же снова ощущается пронзительная острая боль.
Чувствую сквозняк, открывается дверь. Слышу, как скрипят давно прогнившие половицы. Вижу мужские туфли. В голове мелькает: либо воры, либо раньше положенного с рыбалки вернулся отчим. Только вот ему надо в пять смен на заводе работать, чтобы хотя бы на одну из таких туфель заработать. Обувь перемещается по моей метровой прихожей. Своим шиком и стильностью разительно отличаясь от нашего простенького совдеповского интерьера. Это всё равно что положить бриллиантовое колье на пластиковую садовую лавочку и любоваться получившимся натюрмортом.
— Я тут подумал, — звучит знакомый голос, в котором я без труда узнаю тритона.
Босс наклоняется, подсовывает руки под плечи и талию, сгребая меня в охапку. Испытываю облегчение, словно глотнула свежего воздуха. Почему-то теперь я уверена, что всё будет хорошо, а если не будет, то мой душнила-босс разберётся.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Оторвав от пола, Белозерский куда-то меня несёт. Надеюсь, что не топить в тазу, как никому не нужного новорождённого котёнка. Я слегка пугаюсь, когда он начинает маневрировать. Но, толкнув дверь ногой, босс выносит меня в подъезд.
— Наконец-то, к моей великой радости, решили расторгнуть помолвку? И подписать моё заявление на увольнение? Только я-то вам зачем? Бросьте каку! — едва шевелю губами, говорю медленно-медленно и очень тихо.
Даже смотреть на него тяжело. Очень сильная слабость, поэтому я просто бубню себе под нос, прижав щеку к его крепкой груди.
— Нет, я уже было доехал до дома, потом вспомнил твоё серое лицо и подумал, что нам надо пожениться как можно скорее. Ты развалина, Нюрася, и можешь не дотянуть до торжества.
— Ещё раз назовёте меня этим жутким именем и до торжества не доживёте вы, Герман Игоревич.
— Ой, как же страшно! — Несёт на руках. — Договоришься когда-нибудь.
— Повесите меня в приёмной, инсценировав самоликвидацию?
— Лучше надаю по попе, чтобы поменьше несла глупостей.
— Это к Сабине, я в эти игры не играю.
Ёрзаю от боли, едва шевеля языком.
— Не дергайся, Аня, а то упаду, уроню тебя и треснусь башкой, став идиотом.
— Ничего, Сабина будет любить вас всяким, Герман Игоревич: и женатым, и дебильным, и с пятью детьми, и с гигантским герпесом на верхней губе. Поздравляю, у вас всё получилось, притяжение у вас взаимное, — выдыхаю из последних сил.
Меня морозит, словно я вышла в минус тридцать без трусов на улицу.
— Я вызвал скорую, но лучше не терять времени и подождать внизу.
— Не стоило, — хриплю, а он спускается быстрее, — так заморачиваться. Федор ковыряется в носу, а у вас, Герман Игоревич, есть Сабина. Мне незачем жить.
Кажется, тритон усмехается.
— Шутить на смертном одре, Аня, конечно, похвально. Но как чувствуется боль по шкале от одного до десяти?
— Сто, — голос сипит, местами пропадает вовсе. — А чего это вы вернулись? Неужто стало страшно, что утром в понедельник не найдёте, где у нас в приемной влажные салфетки? — Даже у него на руках скручиваюсь, поджимая ноги.
— Вернулся, потому что не сразу, но догадался, что у тебя острый приступ аппендицита.
— У меня?! — удивляюсь, пугаюсь, чувствую — сейчас вырвет. Приподнимаюсь и держу голову ровно, насколько это возможно. — У нас в семье ни у кого не было аппендицита, не выдумывайте, доктор Плюшева. — Откидываясь обратно, повисаю на его руках как тряпка.
— Значит, будешь первой. Острый аппендицит — опасность для жизни. Требует неотложного медицинского вмешательства, поскольку связан с риском развития перитонита. Проще говоря, если он лопнет и я не успею доставить тебя в больницу, то в твоём животе разольётся гной. Моя невеста... — Жмёт локтем на кнопку домофона, затем снова толкает дверь ногой. — Не должна умереть молодой и красивой.
— Кстати. Нам нужна помолвка. Официальная и громкая, с конями, цыганами и салютами. Можно на яхте, в частном самолете или ресторане «Седьмое небо» на Останкинской телебашне. Вы же из светского общества, Герман Игоревич. Надо всех позвать, злить наигранным счастьем и подпевать вживую Киркорову.
Мы уже на улице. Вдалеке слышна сирена.Всё плывет перед глазами.
— Надо — значит, надо. Только не теряй сознание.
— А почему вы не послали за мной Дмитрия? — говорю с трудом, сил совсем нет.
— Согласен, не барское это дело — таскать подчинённых.
Белозерский всё ещё держит меня на руках, расхаживая по кругу.
— Да что они там, застряли в начале дома? Сказал же — аппендицит! С этим не шутят!
С трудом поворачиваю голову и сквозь дымку усиливающейся боли вижу чёрное небо, силуэты тёмных домов, деревьев и два ярко-жёлтых пятна фар.
— А вдруг не аппендикс? Не то что-нибудь вырежут, — чуть шевелю пересохшими губами. — Надо всё же звякнуть Сабине! Она-то точно во всём разбирается. Особенно в медицине.
