— Видно, что с чужого плеча.
— С кого снял, сука? — подступал вплотную Али-Баба.
— Ни с кого… Я поносить…
— Это моя курточка, — сказал тип в майке, — с меня снял. А мне без курточки х-холодно! — он согнулся в три погибели, руку положил на поясницу, прошелся на полусогнутых, — радикюль у меня, бо-лею я без курточки, — закхекал по-стариковски.
Кодла восторженно заржала.
— Что же ты больных людей обижаешь? — с миной заступника слабых и угнетенных спросил Али-Баба.
— Нехорошо.
— Геня, двинь ему!
Дальнейшее произошло быстро и легко, как будто было отрепетировано заранее: двое из кодлы взяли Валерика за рукава, а третий пнул, не столько больно, сколько оскорбительно. Уже без курточки, головой вперед Валерик вломился в куст сирени, росший у ворот, — потревоженные густые ветви пролили теплый дождевой душ. Мелькнуло в голове: будут бить. Но ударов не последовало. Выбрался из куста — кодлы не было видно. Лишь топот убегающих ног.
Слепя искрами, к остановке подкатывал троллейбус, но Валерик не двинулся с места — пусть едет, пусть увезет людей… Зрителей. Стыдно за свое унижение, стыдно за них, за то, что они не вступились, не прикрикнули, не одернули, а так легко отдали его кодле. Троллейбус отвалил от остановки, желтое пятно сыто освещенного салона постепенно истаяло.
Валерик шел не разбирая дороги — по лужам и по грязи, в голове прокручивались изощренные планы, как он хладнокровно и дерзко мстит своим обидчикам. Вот он идет, а в кармане у него надежный дружок-защитник. Маленький, железный, приятно тяжелит карман. Смазанный маслом и заряженный крохотной пулькой, он действует безотказно по малейшей его прихоти. Ну, держись, Али-Баба! Пиф-паф, — кротко говорит дружок и выпускает колечко дыма: поразительно меткая пулька выбивает у Али-Бабы окурок. Кодла и ее предводитель в страхе трясутся, просят прощения: «М-мы б-больше не будем снимать курточки, не будем об-бижать маленьких». Да, уж тогда бы никто не посмел его тронуть.
Он выбрел к дому Алика, устроился на лавке, забравшись на нее с ногами. Окна Аликовой квартиры были темны. Сидел, пока от прохлады и сырости не занемела спина. Встал, счистил о ту же лавку грязь с туфель, пошел в сторону Лилькиного дома, покрутился с полчаса около него, только потом поплелся домой.
Тупо, без злости или раскаяния, выслушал наставления матери о том, что нельзя так поздно и неизвестно где шататься, потому что есть, оказывается, и нехорошие мальчики, которые могут обидеть ни за что ни про что. Разделся, побросав на пол одежду. Бухнулся на свой допотопный диванчик. Лежал без сна — весь боль и обида. Неизвестно, сколько времени прошло, услышал тихий свист — Алик. Зарылся головой под подушку: никого не желает видеть, ничего не желает знать… Никого, всех.
Утром Валерик заявил, что поедет к бабушке в Ирбит.
— Уговаривали — не ехал, с какой это стати собрался?
— Шанежек хочу.
— Так я напеку — сбегай в кулинарию за тестом.
— У тебя такие все равно не получатся.
Бабушка в самом деле пекла чудесные шанежки. От ее передника всегда пахло сдобной стряпней и молоком. Он с самого раннего детства помнит этот запах, плаксой был, чуть что — утыкался в бабушкин передник. Бабушка у него добрая, позволяла спать до одиннадцати, потом подходила к его постельке, делала «потягушечки-порастушечки», а шанежки уже на столе и к ним вкусное ирбитское молочко. И дед добрый. Вечерами они с ним играли в подкидного. Дед всякий раз проигрывал, поддавался, чтоб внучек не переживал, не расстраивался. Нет, теперь ему Валерик не позволит, теперь они на равных.
Август Валерик провел у бабушки. Скучно. Никого из ребят не знает. Пойти в клуб мотозавода или в парк не решался. Здешние нравы не отличались какой-то исключительной вежливостью, чужого «могли и обидеть ни за что ни про что». Занимался в основном тем, что напропалую смотрел телевизор. Выходил во двор. Там под рябинами стояла кровать с растянутой сеткой, можно было бы от нечего делать попрыгать на ней, доставая рукой до рдевших в вышине гроздей, или просто по-стариковски сидеть, пережевывая невеселые свои думы. Время от времени со стороны бычника доносилось протяжное мычание. Быки, видно, чувствовали, что приговорены, жаловались на судьбу. Немного отступала тоска, когда работал в огороде: поливал огурцы или рассаживал викторию, которой была тут целая плантация, но все равно мысли постоянно толклись вокруг Алика и проклятой курточки. Сам, конечно, виноват. Надо было рассказать все Алику. У него столько знакомых! И тогда сразу, по горячим следам, они с помощью их могли выручить курточку. Отдал бы ее — и подальше от Алика и его компании, не надо ему никаких курточек. А бабушка приставала к нему: «Что с тобой, внучек? Не заболел ли?» Заколебала.
Глава девятая
ХОР
В школу Валерик ходил с удовольствием. В отличники не доводилось выбиваться, но похвалы учителей были нередкими, а это прибавляло уверенности. Да и друзья. Кроме Димы, конечно, особенно близких не было, но все же… Но вот начались занятия, а радости нет. Какая может быть радость, если в школе Алик.
Алик нагнал Валерика в коридоре, приобнял за плечо, как старший любящий брат.
— Курточку замылить решил, да?
Валерик ждал этого вопроса, никакое чудо отвратить его не могло.
— Знаешь ли, так получилось… в общем, нет ее у меня. Сняли.
— Свистишь — сняли? А хотя мне все равно. Не касается. Гони тогда бабки.
— Бабки… У меня есть вот двенадцать рублей, за обеды отдать…
— Ты что, издеваешься, чумарик? Забыл, что ли, сколько она стоит?
— Где же я столько возьму?
— Тогда гони курточку.
— Нет у меня ее… Ты не думай… курточка мне не нужна. Я расплачусь… постепенно.
Из учительской вышел Авенир Александрович. На директоре был серый в чуть проглядывающую полоску костюм-тройка, под горлом модный галстук, туфли молодцевато поскрипывали при ходьбе.
— Что, друзья, соскучились за каникулы? — сказал он, приостановившись. Алик вежливо склонил голову: а как же, конечно. — Да, Чирков, сейчас хор начинается, ты не забыл?
— Я?.. Нет, не забыл, — живо откликнулся Валерик.
По правде сказать, он и в голове не держал этого хора. Для восьмиклассников хор вовсе не обязателен. Он и не помнил, когда последний раз был на этом хоре, однако возникла возможность увильнуть от Алика, еще одна, хоть и небольшая отсрочка, отчего ею не воспользоваться. Вслед за Авениром Александровичем он юркнул в физкультурный зал, где проводились занятия, — Алик же остался за дверью.
Директор вдруг резко обернулся к нему, посмотрел с прищуром.
— Ребята! — сказал он. — Посмотрите все на Чиркова.
Хор повернул головы, внимательно посмотрел на Валерика, отчего тот мгновенно сделался пунцовым.
— Заметили, какая у него красивая прическа?
Вот оно что! У Валерика отлегло от сердца. Директор имел пунктик насчет внешнего вида. На видном месте были написаны слова Чехова о том, что в человеке должно быть все прекрасно. Повсюду: в коридоре, в столовой, в туалетах поблескивали зеркала. Переступил порог школы — взгляни на себя, может, тебе срочно требуется зайти в умывальную комнату. Авенира Александровича за его пунктик ученики иногда называли Сувениром. Всегда в новеньком, тщательно отутюженном, скрипучем и блестящем, он и в самом деле напоминал дорогую, изящную вещь из магазина подарков.
Несколько лет назад Авенир Александрович загорелся идеей создать самый большой в городе хор. Конечно же, это оказалось не таким простым делом, ведь школа не была самой большой в городе, поэтому директор частенько сам следил за тем, как проходят занятия, заботился о посещаемости. Сказав, что еще заглянет, он ушел по своим делам, а руководитель хора Ангелина Анатольевна начала репетицию.
Разучивали песню о собаке. Песня, в принципе, нравилась Валерику, хотя она была для малышей. Все равно в этот день ему было не до песен. Он и не пел, просто стоял, думал о своем.
— Мальчик, ты каким голосом поешь?
— Нормальным.
— Я спрашиваю, первым или вторым?
— Вторым, наверно, — сказать «первым» Валерику показалось почему-то нескромным.
— Ну, тогда встань вот сюда и пой вторым. — Ангелина Анатольевна переставила его в другую шеренгу.
Пропели куплет, и Ангелина Анатольевна, вздохнув, сказала своим мягким красивым голосом:
— В кошмарном сне такое не приснится… Послушайте, как я спою. — Она легонько пробежала кончиками пальцев по лебедино изогнутой шее, как бы настраивая голос, касаясь невидимых колков, тряхнула рукой и запела. Пела она хорошо, и Валерик со злой иронией подумал: «Вот и пела бы одна, зачем заставлять делать других то, с чем и сама хорошо справляешься».
Куплет пропели еще раз. Ангелина Анатольевна сказала:
