Совершенно свободный / Искусство и культура / Театр
Совершенно свободный
/ Искусство и культура / Театр
О режиссере Владимире Мирзоеве рассказывает артист Максим Суханов
Судьба свела меня с Володей Мирзоевым году в 94-м, когда я посмотрел «Женитьбу», которую он поставил в Театре Станиславского. Я сразу почувствовал, что этот режиссер разговаривает на театральном языке, мне очень понятном и близком. Мы тут же начали репетировать следующую гоголевскую пьесу, где я уже играл заглавную роль. Именно заглавную, спектакль назывался «Хлестаков». Ощущение, что это мой режиссер, меня не обмануло. Работать было очень интересно. То существование, которое он предлагал актерам на сцене, острейшее по форме и столь же острое по содержанию, мне казалось тогда его режиссерским открытием. Кто-то называл это попросту кривляньем, кто-то — высоким словом «клоунада», я же всегда воспринимал работы Мирзоева как глубоко драматические вещи.
За 18 лет я сделал с ним в театре и на телевидении много ролей, но не могу сказать, что какая-то — любимая. Репетировать интересно было всегда. Как и все, мы начинаем с застольного периода, с разбора. Но в отличие от многих других режиссеров Володя на этом этапе с актерами именно беседует, внимательно выслушивает их. А когда выходим на площадку, начинается пора этюдов, фантазирование вокруг ситуаций и характеров, заложенных в пьесе.
Его порой обвиняют в искажении классики. Лично я не был бы соучастником подобных игр. Речь на самом деле идет о постижении, проникновении в суть художником-экспериментатором. Мирзоев классиков не осовременивает, а, читая их, передает те ощущения, которыми живет современный человек, и тем самым проникает в сегодняшний день. Наверное, если бы мы начали делать пушкинского «Бориса Годунова» в 97-м году (а мы уже тогда к нему примеривались), то он бы был совсем другим, не таким, каким вышел в начале второго десятилетия следующего века.
Лично для меня Владимир Мирзоев стал режиссером-педагогом, я бы именно так сформулировал. Потому что очень редко сталкиваешься с человеком, с художником, за которым хочется идти. И от соединения с которым ждешь не только его открытий, но и своих собственных. Открытия своих возможностей. Над чем бы мы ни работали, какое бы название ни репетировали, такого рода открытия происходили всегда. Потому Володя со временем не потерял для меня той загадочности, которую я в нем почувствовал сразу.
На мой взгляд, Мирзоев — один из лучших не только российских, но и европейских режиссеров. Но своего театра у него по сей день нет. Ставил в Станиславского, «Ленкоме», Вахтанговском, на «Таганке», в Театре.doc… И он остается свободным художником, где бы и что бы он ни делал. Хорошо это или плохо, какие в его ситуации преимущества и какие убытки, наверное, лучше спрашивать у него самого. Но я точно знаю, что у такого режиссера не должно быть дефицита с работой.
: Empty data received from address
Empty data received from address [ url ].
Низкие технологии / Искусство и культура / Художественный дневник / Выставка
Низкие технологии
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Выставка
Выставка «Бездназвания» открылась в галерее pop/off/art на «Винзаводе»
Маленькое помещение в галерее pop/off/art на территории центра современного искусства «Винзавод», очень много цвета, и сразу, с порога, смешно. Надпись на истошно оранжевом платье гласит: «Ребята, я Божена, снимайте, снимайте!» — этот общественно-политический мем и задает тон экспозиции.
«Художники-пачкуны», именующие себя «артелью инвалидов-дальтоников», в Москве появляются уже во второй раз: в прошлом году их выставка называлась «Искусство для различных классов потребителей». И это, пожалуй, наиболее точно отражает суть здешних актуальных произведений. В экспозиции целый набор интерьерных вещей: тарелочки с политическими цитатами, идеологически правильные, расписанные гуашью книжки, ковры с изображениями тех, кто в общественном сознании давно превратился в персонажей страшных сказок: от простых полицейских до важных представителей государственной власти. События отечественной истории, которая творится на наших глазах, здесь превращаются в яркий фантик. Фантик, впрочем, стоит немаленьких денег — тут никто не делает вид, что идеи бесценны, посетителям даже прайс-лист выдают. Хочешь — плакатик за 10 тысяч рублей, хочешь — коврик за 60 тысяч. Актуальное — да. Современное — уже вопрос, первопроходцы политического стеба появились не сегодня и даже не вчера. Искусство? А вот этого нет, тут его не продают.
Примиряет с таким actual art только отношение авторов к самим себе: они явно не строят иллюзий по поводу своего места в художественном мире. А все превосходные эпитеты, которые они к себе применяют, — исключительно ирония, которая может несколько озадачить зрителя. Поэт Велимир Хлебников когда-то называл себя Председателем земного шара, нынешние авторы более скромны (и справедливо). Так, например, глава «Художников-пачкунов» Юрий Татьянин представляется так: «Гений земли Липецкой». Арт-объединение действительно находится в Липецке, но мыслят его члены очень по-московски, точнее — так, как было модно в Москве в прошлых сезонах. Представители арт-группы называют свои изделия «массовым низкотехнологичным» и «новым народным» искусством, но именно над народом они и потешаются. Так, например, героями одной из работ становятся рабочие «Уралвагонзавода», те самые, представитель которых обещал приехать в Москву и поддержать действующего президента всей силой уральского кулака, — точнее, карикатура на рабочих. Мол, они писать без ошибок не умеют и художественным вкусом не отличаются. А кто отличается? Так понятно кто — современные и актуальные художники. Актуальные — да, художники — даже они сами в этом не вполне уверены.
Но, может, и не нужно искусства? Достаточно иронии и умения ловить нечто, витающее в воздухе. В конце концов, у каждой шутки найдется свой ценитель.
Правда, где-то в Лондоне живет загадочный и остро социальный художник Бэнкси. Вот он вроде бы сначала художник, а потом уже актуальный политический карикатурист. Возможно, именно поэтому его работы продаются на мировых аукционах не за 60 тысяч рублей, а за 2 миллиона долларов.
Чисто голландское убийство / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
Чисто голландское убийство
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Книга
Роман Германа Коха «Ужин» выйдет в русском переводе
Голландия — страна парников и плавучих домиков, окончательно победившей политкорректности, легалайза, кофешопов, витринных путан и всевозможных житейских удовольствий. Но, оказывается, даже легализация всего сущего не отменяет желания публики рефлексировать по поводу вечных проблем. Например, задумываться о зверином начале в недрах души человеческой. Иначе как объяснить взрывную популярность романа голландского писателя и журналиста Германа Коха «Ужин» (российский тираж 8000 экземпляров, цена от 290 рублей)? В 2009 году эта книга удостоилась у себя на родине «Читательской премии», а затем стала мировым бестселлером и была переведена более чем на два десятка языков. Продано более миллиона экземпляров.
История такова. Холодным зимним вечером двое подростков хотят снять денег в банкомате. Банкомат один на всю округу, и в защищающей его будке, как назло, ночует женщина-бомж. Смех, ругань, издевки... От нечего делать подростки кидают в бомжиху всем, что под руку попадется. А под руку неожиданно попадается канистра с остатками бензина. Откуда-то взялся огонь — и женщина сгорела заживо. Город потрясен случившимся...
Но по существу роман о том, как две семьи собрались на дружеский ужин в ресторане — посидеть, поговорить и подумать, как спасти своих отпрысков от правосудия. В изложении Коха страшен не столько поступок мальчиков, в котором не было особого умысла, сколько поведение их родителей. Действие развивается неспешно. Большую часть ужина старшие думают вообще не об убийстве, а на темы чисто гастрономические. Рассказчик мучительно решает, что он будет пить и есть. В явном фаворе козий сыр на листьях рукколы. Вначале читатель не понимает, зачем ему излагают эти застольные хроники. Названия глав говорят сами за себя: «Аперитив», «Закуска», «Горячее»... И так вплоть до «Десерта». Лишь на десерт мы узнаем о том, что привело в ресторан две равно уважаемые семьи. И ужасаемся. Читательский шок подготовлен издевательски бесстрастной интонацией повествования, заставляющей вспомнить и романы Уэльбека, и «Постороннего» Камю. Голос рассказчика имеет температуру трупа — отсюда и производимый им эффект. И когда один из отцов семейств — Паул Ломан, бывший учитель истории — оказывается человеком психически нездоровым, это только сбивает читателя с толку, как и история о школьном сочинении его сына Мишела, в котором отпрыск заявил, что преступников можно наказывать без суда.
