Дерзну предположить всё же, что Шаламов в данном вопросе ошибся. Не было никакой волны воров-добровольцев, вернувшихся потом в лагеря. В лагерях оказалась часть обычных фронтовиков, не нашедших себе места в послевоенном мире. Фронтовая привычка решать все проблемы силой и исковерканная войной психика (тогда ведь и не слыхивали о такой экзотике, как психологическая реабилитация участников военных конфликтов) толкнули их на путь преступлений. Вот эти люди, оказавшись за решёткой и колючей проволокой, решительно не понимали, почему они должны подчиняться традиционной воровской аристократии и вступили с ней в жестокую схватку за место под тусклым северным солнцем.
Обострение борьбы «за передел сфер влияния» в лагерном мире совпало с выделением в нём специальных «особых» лагерей для части осуждённых по 58-й статье, тех, кто представлялся советскому руководству наиболее опасным в политическом смысле. Войдите в положение уголовников – годами они счастливо жили, паразитируя на запуганных и покорных политических, и вдруг количество их под боком значительно уменьшилось! Да ещё женщин отделили в женские зоны! (1946 – 1948.) Одно это способно вызвать озверение, а уж если исчезают те, за счёт кого можно было легко подкормиться… Остаётся пожирать друг друга.
А ещё вмешалась лагерная администрация, которой к тому времени, как и всей советской и партийной власти эти «социально-близкие» осточертели хуже горькой редьки. Поддерживая одни группировки против других, «начальнички» провоцировали резню и добивались сокращения воровского поголовья.
Это, разумеется, моё личное мнение. Буду рад услышать аргументы любого, кто попытается подтвердить его или опровергнуть.
Представителям 58-й статьи выделение в «особые» лагеря тоже облегчения участи не принесло, не для того оно было задумано. Лагеря эти неофициально именовали каторжными. В них были усилены меры охраны и ужесточён режим. Бараки, в которых жили заключённые, были превращены в большие тюремные камеры с решётками на окнах, с внесением параши и запиранием на ночь. Кроме того, для нарушителей режима имелись обязательно каменные внутрилагерные тюрьмы и штрафные бараки, так сказать, зоны в зонах. У нацистов позаимствовали систему нумерации заключённых с пришиванием на лагерные робы номеров (возможно, дело шло и к тому, чтобы номера татуировать на теле). Порядок был наведён везде идеальный, с подъемом и отбоем точно вовремя, с передвижением строем, кое-где даже с опусканием ложек в баланду по команде. (См. примеч. 60.) Повсюду в каторжных лагерях была максимально ограничена связь с волей: два письма в год и уж, разумеется, никогда никаких свиданий. Заключённым категорически запрещалось иметь деньги и какое-либо личное имущество, например, что-нибудь из одежды (это считалось подготовкой к побегу и влекло за собой следствие и новый срок!), даже фотографии близких отнимались и уничтожались. Начальство «доставало» заключённых частыми обысками – и личными, и обысками бараков даже с поднятием полов и разламыванием печей. Свободное время вечером и редкие выходные старались занять внутризонными хозработами.
Надо ли говорить о том, что основную работу каторжанам старались подобрать тяжелейшую из всего, что можно было найти в окрестности?
Чтобы отличать «особлаги» от прочих, а также из некоего административного выпендрёжа придумали давать им поэтически-романтические названия, связанные с местами расположения и окружающим пейзажем: Горный лагерь (Горлаг) в Норильске, Береговой лагерь (Берлаг) на Колыме и так далее, послушайте только: Речлаг, Озёрлаг, Степлаг, Камышлаг, Луглаг, Песчанлаг…
Вообще, послевоенная жизнь в стране во многом определялась сталинской манией разделения и закрепления всего, что ещё не было разделено и закреплено на полагающемся месте. В лагерях разделены были сперва женщины и мужчины, потом уголовные и политические, на воле мальчики и девочки в школах. Видимо, общество в сталинском понимании созрело для наведения Окончательного Порядка. Все законы ужесточались, допущенные по недосмотру послабления ликвидировались, неофициальные течения останавливались, окна заколачивались, щели затыкались, атмосфера в стране сгущалась, как перед грозой. Те, кто был арестован в 1937—38-39 гг. и умудрился отбыть свою десятку и выбраться из лагерей живым, сажались снова, просто за то, что уже сидели один раз. Или товарищ Сталин, подняв после Победы максимальный срок заключения до четвертной (25 лет), спохватился, что в своё время мало им отвесили?.. Официально этот процесс именовался Укреплением Тыла. (Как интересно! 1948 год на дворе…) В дальнейшем он докатился потихонечку даже до начала чёткого разделения наций по территориальному принципу. Давний экспромт со ссылкой чеченцев, калмыков, ингушей, крымских татар и прочих ненадёжных народов, продолжился, согласно общемировой традиции, переселением в место компактного проживания евреев. Но на этом Провидению угодно было прервать реформаторскую деятельность величайшего гения всех времён и народов, а то, подозреваю, весь «Союз нерушимый» превратился бы постепенно в огромный ГУЛАГ.
Глава 4. Террор
«Прав был Ленин, и в виде исключения также и Троцкий прав: если без суда не расстреливать – вообще ничего невозможно сделать в истории». (А. Солженицын. В круге первом. См. примеч. 61.) Хотя бы иногда. Но сталинский террор отличался чудовищной избыточностью. Пожалуй, одной десятой части реально расстрелянных было достаточно, чтобы напугать народ до полусмерти.
Каковы же были истоки террора? Разумеется, подавление недовольства коллективизацией и небывало интенсивной индустриализацией; необходимость обновления государственной администрации, военного командования и партийной элиты; укрепление государственной, производственной и военной дисциплины (Ещё Фридрих Великий как-то изрёк: солдат должен бояться палки капрала больше, чем пули врага). Попутно решалась задача набора рабской силы в лагеря.
Мишени для террора помогали выбирать добровольные доносчики – «стукачи». Явление это со временем приняло у нас масштабы национального бедствия. В отравленном агрессивной коммунистической пропагандой обществе развивалась мания доносительства, причём наиболее легко поддавались ей дети и подростки, начиная с небезызвестного Павлика Морозова, донёсшего на родителей. Проявленная снизу инициатива была поддержана государством, и органы госбезопасности принялись в массовом порядке вербовать негласных осведомителей во всех слоях населения. Так самодеятельные «стукачи» превращались в официальных внештатных сотрудников – «сексотов» («секретных сотрудников»). Кто-то шёл на это дело добровольно, развивая свои задатки и способности, кого-то ловили на чём-то или просто ломали человека угрозами и вынуждали к работе доносчика. Именно к работе: внештатные сотрудники получали зарплату. Помимо этого они могли рассчитывать на помощь всесильных органов в разрешении своих личных проблем, скажем, бытовых или производственных. Некоторые пользовались этим, чтобы расправляться с обидчиками, конкурентами в карьере, соседями в коммуналке, даже с любовными соперниками.
У нас в радиотехническом институте преподавала пожилая женщина, кандидат наук, доцент. Общение её с нами, студентами, не ограничивалось учебной программой, иногда она, как это свойственно пожилым людям, пускалась в воспоминания о своей жизни. В конце тридцатых годов, после окончания техникума связи, она попала работать на почту. Воспитанная в лучших (без иронии!) традициях того времени, к своей работе относилась она сознательно и творчески. Обнаружив на почтамте большого областного города целую комнату, заваленную нерабочими телеграфными аппаратами, она добровольно взялась их ремонтировать. Даже свободное время часто посвящала этому занятию, что-то чинила, а то собирала из двух один. И вот однажды, слабыми женскими руками ворочая на стеллажах громоздкие электромеханические машины, она не удержала одну из них, и та с грохотом обрушилась на пол. На звук в раскрытую дверь заглянула коллега по работе, к тому же соседка по общежитию. Близкими подругами они никогда не были, так, общались по-соседски. Иногда наша будущая преподавательница замечала, как соседка с интересом поглядывает на её парня, часто заходившего к ним в комнату.
Всё это она связала в уме, когда последовало приглашение в спецчасть. Органы безопасности в те времена (да и позже) были представлены особым отделом в каждом крупном и среднем предприятии или учреждении, тем более таком, как узел связи. А в мелких были хотя бы отдельные представители-«особисты». Лишь гораздо позже она поняла, насколько ей повезло. В отделе был вызванный заранее её непосредственный руководитель, успевший оценить её как грамотного специалиста и политически благонадёжного человека. Да и офицер НКВД попался не лишённый понятия. Кое-как удалось доказать ему, что аппарат, может, и пострадал незначительно, но все же актом вредительства это считаться не может, поскольку он был уже неработоспособен, к тому же она успела к тому времени починить несколько других, выполнив работу, которой некому было заниматься. Особист отпустил обоих с миром. Но вывод наша будущая преподавательница сделала для себя однозначный, и спустя некоторое время без лишнего шума уволилась с этой работы и выселилась из того общежития.
