о том, о чем говорилось в письме. Отец, молчаливый и неподвижный, оставался на своем месте в другом конце комнаты.
Когда терапевты встали, показывая, что сеанс закончен, Лилло бросился на пол и принялся визжать и бить об пол ногами, с ненавистью глядя на терапевтов. Родителям пришлось вынести его из комнаты.
Вскоре после сеанса мы позвонили психиатру, направившему к нам эту семью. Из разговора мы узнали, что психотическое поведение Лилло началось два года назад периодом острого возбуждения, в течение которого он снова и снова в быстром темпе произносил: "Уезжать, уезжать, уезжать…" Во время диагностического интервью, когда доктор попросила Лилло нарисовать картину, он изобразил двор, полный людей. Один из них, выше других, был отделен от группы и находился в клетке.
Психиатр сказала, что в прошедшие два года она говорила с родителями о переезде. Она убедительно демонстрировала им, что материально они могут себе это позволить (конечно, у них были другие причины для того, чтобы не двигаться с места). С нашей стороны, мы объяснили ей цель письма: оно было задумано как парадоксальное терапевтическое вмешательство – поставить продолжение терапии в зависимость от достижения недостижимой цели – возвращения синьоре Вилла уважения со стороны ее родственников по мужу. Парадокс заключался в том, что если бы мать действительно способна была вернуть себе это уважение, Лилло излечился бы без всякой терапии. Но так как это было невозможно, семья оказывалась перед выбором: отказаться от терапии или оставить "поле боя", то есть отказаться от претензии вернуть матери Лилло утраченное признание родственников со стороны мужа.
Через месяц мать Лилло позвонила нам и сказала: доктор находит состояние Лилло улучшившимся и настаивает на том, чтобы семья договорилась с нами о второй встрече. Правда, в данный момент это было невозможно, поскольку они уезжали на пятнадцать дней к морю. Она добавила: "Я знаю, что это ничего не решит, но мы впервые выезжаем с тех пор, как поженились. Во всяком случае, доктор, я уверена, что это все моя вина". Еще через месяц она снова позвонила: "Мы снова были с Лилло у психиатра. Она сказала, что ему лучше, но что мы должны снова увидеться с вами. Мой муж не согласен на это из-за расходов. Я не знаю, что делать".
После этой беседы мы вновь обсудили случай и наше терапевтическое вмешательство. Что касалось диагноза, то мы считали, что имеем дело с детской психотической депрессией. Что касалось вмешательства, мы решили, что в основном оно было достаточно точным и правильным и принесло определенные желательные результаты. В то же время мы увидели два серьезных упущения. Первое состояло в том, что нам не удалось включить в процесс терапии отца. Мы могли бы, например, упомянуть о нем в письме как о человеке, который больше других страдал из-за того, что жена утратила уважение родственников. Наше второе упущение, более серьезное, заключалось в том, что мы не завершили парадоксальное предписание в конце первого сеанса еще одним парадоксом – назначением второй встречи. Это противоречило бы сделанному нами утверждению о невозможности продолжения терапии. По сути, речь шла бы о том, чтобы продолжать терапию с сопротивляющейся семьей, заявляя в то же время, что это невозможно.
Когда же, напротив, семья приходит к нам в состоянии кризиса, по собственной воле, а не по настоянию своего врача[25], мы ощущаем себя в совершенно иной ситуации. В этих случаях нередко уже на первом сеансе становится возможным прописать симптом идентифицированному пациенту и получить поразительные результаты, если только мы уделили достаточно внимания позитивному осмыслению симптома в рамках системного подхода, взяв себе в союзники гомеостатическую тенденцию семьи.
Пример такого рода – лечение семьи Лауро. Первый сеанс был назначен относительно срочно (через четыре недели после первого телефонного контакта) как из-за характера самого случая, так и из-за настойчивых телефонных звонков отца, который, судя по всему, был в полном отчаянии и на грани безумия.
Эту семью направила к нам детская психиатрическая клиника после клинического и психологического обследования их десятилетнего сына. Ему был поставлен диагноз "острый психотический синдром у больного с высоким интеллектом". Мальчика лечили сильнодействующими лекарствами, но безрезультатно. На первом сеансе отец произвел на нас впечатление очень эмоционального и несколько слабохарактерного человека. Мать, изящная и ухоженная женщина, держалась, напротив, сдержанно и отчужденно. Их единственный сын Эрнесто был высокого роста и по развитию явно опережал свой возраст, но странность его поведения поражала: это был почти фарс. Он передвигался скованно, слегка наклонясь вперед, короткими и неуверенными шажками старика. Сидя между родителями на равном расстоянии от обоих, он отвечал на все вопросы, говоря "стаккато" высоким голосом с характерным прононсом. Он использовал трудные и архаические слова вперемешку с выражениями, словно взятыми из романа начала XIX века. Например, один раз он прервал отца такой фразой: "Я вынужден сейчас вмешаться в беседу, чтобы внести некоторые пояснения, дабы эти джентльмены не были введены в заблуждение внешней стороной событий".
По рассказу родителей, странное поведение появилось у Эрнесто внезапно около трех месяцев назад, вслед за кратким визитом тети. После ее отъезда Эрнесто замкнулся в себе, часто разражался слезами без видимых причин и то и дело угрожающе сжимал кулаки, словно перед ним был какой-то невидимый враг.
Прежде он всегда был лучшим учеником в классе, теперь же стал худшим. Несмотря на насмешки одноклассников, отношения с которыми были враждебными, он хотел, чтобы в школу его приводила мать. Он отказывался выходить куда-либо с отцом, так как боялся, что некто, стреляя в отца, промахнется и попадет в него. Несмотря на отрицание и возражение отца, Эрнесто был уверен, что за ними всегда следует худой бородатый мужчина. "Сначала я видел его сзади, а потом увидел лицом к лицу. Поскольку я не подвержен галлюцинациям, я отлично его узнал".
Мы выяснили, что супружеская пара прежде жила с семьей жены, включавшей ее отца и трех старших братьев (ее мать умерла много лет назад). Джулия, мать Эрнесто, должна была заботиться обо всей семье и очень уставала. Когда двое из братьев наконец женились, семья Лауро переехала в собственный дом вместе с отцом Джулии. Он жил с ними четыре года до своей смерти, случившейся, когда Эрнесто было шесть лет. После этого семья снова переехала.
По словам родителей, Эрнесто тяжело переживал смерть деда, к которому был очень привязан. Он всегда был сообразителен не по возрасту и при этом жизнерадостен и общителен. После смерти дедушки он перестал играть с приятелями и постоянно сидел дома.
