Люська укоризненно взглянула на него, потускнела.
— Смена у него, — ответила вяло, — обещался прийти к концу. — И насмешливо-грустно добавила: — Для важного разговора.
Она умолкла, ушла в себя. Сидела не шевелясь, теребила цветастую новую косынку. Но потом, когда Колька нечаянно коснулся ее локтя, снова оживилась. Придвинулась к нему и, играя глазами, зашептала, чтобы не расслышали соседи:
— А ты мне нынче приснился… Будто гуляла я в лугах за Раскопанкой, плакучую песню искала. И повстречала тебя…
Люська шептала горячо, мечтательно, захваченная смыслом того, о чем говорила. А Колька, слушая ее, ощущал какую-то виноватую неловкость. Выручил его занавес: он вздрогнул и медленно раздвинулся. В зале погасли лампы. Волнистый гул прокатился по рядам и начал стремительно угасать, глохнуть. В клубе воцарилась тишина. Примолкшие люди смотрели на сцену выжидающе, жадно, точно боялись пропустить какое-то чудо.
Елена вышла в длинном белом платье, с приколотым к нему бледно-розовым цветком пиона. Гладко зачесанные и собранные волосы придавали ей ту неприметную мягкую строгость, которая и создает, по сути, истинную русскую красоту. Вся она была какая-то весенняя, песенная — и это сразу же передалось залу. Рыбаки одобрительно зашумели, захлопали. Елена слегка поклонилась, улыбнулась и неожиданно просто, доверительно, словно находилась в узком кругу друзей, скорее призналась, нежели объявила:
— Я буду вам петь, а тетя Аня аккомпанировать.
Она произнесла фразу естественно, немного смущенно — и это окончательно пленило зрителей: они грохнули аплодисментами. Оброненное «тетя Аня» как бы разрушило преграду между ними и сценой, сблизило с актрисой, поведав, что на сцене сейчас не случайная заезжая прима, чужая и непонятная, а своя, стожарская, живущая рядом, дочка, как говорил шкипер «Черноморки». Эта знает, чем пахнет камбала! И потому в. откровенные, старательно-громкие аплодисменты рыбаков ворвалось неприкрытое дружелюбие: «Мол, пой, девонька, не стесняйся… Утри им нос!» Кому им — вряд ли кто-нибудь объяснил. Может быть, тем далеким артистам, что из года в год проезжали мимо Стожарска.
Анна Сергеевна появилась из-за кулис разрумянившаяся, взволнованная. Торопливо прошла к роялю и, уже усевшись, начала раскланиваться со знакомыми из первых рядов; Те отвечали ей, и это лишь усиливало в зале настроение взаимной близости, задушевности, сердечной простоты… Выждав, пока зрители немного угомонились, Елена полуобернулась к роялю и кивнула Анне Сергеевне. Первые аккорды пригвоздили тишину.
Елена запела. Мелодия поднялась над затаившимися рядами, в какой-то короткий миг проникла в самые отдаленные уголки зала, заполнила их. Потом она начала нарастать, плотнеть, неотвратимо надвигаясь на зал — и люди замерли перед ней, восторженно и безвольно, как перед девятым. валом урагана. Мелодия надвинулась, захлестнула, раскрывая людские сердца, отбирая у каждого его собственные думы и чувства, чтобы слить затем эти чувства в одно, единое, тревожное и захватывающее, как праведный бой. Она уже властвовала над сердцами, властвовала твердо и безгранично, способная в любое мгновение поднять собравшихся здесь людей на общий порыв, равно как и на общую муку… Колька потерял осязание времени, он воспринимал одновременно как единое целое, — и звуки рояля, и мелодию, и лицо Елены. Он вдруг не услыхал, а увидел все, о чем она пела. Город, озаренный пожарами, отблески этих пожаров на штыках, красное знамя над отрядом. В пустынных улицах гулко отдавался чеканный шаг красноармейцев. Бойцы молчали. Рядом, на носилках, умирали их раненые товарищи. Умирая, повторяли далекие имена, завещали мальчишкам и девчонкам любить революцию… Живые сурово и собранно смотрели в ночную даль: там, впереди, им предстояло додраться и долюбить за погибших.
Потом, на заре, в городском саду звучали прощальные залпы, и комиссар скупо говорил о том, что над братскими могилами бойцов вырастет светлое царство труда. По степному большаку отряд ушел дальше: добивать врага. Над оставшимися скорбно плакали ветлы, стыли в траурном карауле хмурые облака…
Пролетели годы. Заросли полынью и молочаем старые окопы, заколосились хлебами поля, где гремели когда-то атаки. И только воины не изменились: выросшие мальчишки и девчонки удивительно похожи на отцов. Взгляд их суров и насторожен, они зорко оберегают революцию, ибо нет для них священнее клятвы, нежели заветы павших в борьбе…
Вспыхивали и угасали аплодисменты, Елена снова начинала петь, но Колька уже не замечал пи пауз, ни новых мелодий. Поднятые первой песней чувства блуждали в каких-то мужественных далях, где каждый шаг сродни подвигу, а каждый удар сердца — четок и целеустремлен, как стук винтовочного затвора. Он носился в буйных атаках, дрался с врагами, молча умирал за революцию, чтобы затем снова воскреснуть в утреннем зове полковых трубачей. Юность стала огненными верстами, пламенем боевых знамен, вихрем пулеметных тачанок. Она слилась воедино с юностью страны.
Очнулся Колька тогда, когда Люська грустно промолвила над самым ухом:
— Хорошо поет… — И с сожалением добавила: — А я не умею так.
— Что? — не понял он. Прислушался: Елена пела о любви молодых, о свиданиях над рекою. Сказал равнодушно, лишь бы что-то ответить:
— Радостная песня.
— Кому как, — вздохнула Люська. — Может, для кого-нибудь она тоже плакучая…
Колька с досадой посмотрел на нее, и девушка испуганно умолкла… Потом Елена пела украинские песни — то раздумчивые, то веселые и разгульные, как сельские свадьбы. Зрители принимали эти песни восторженно, шумно, заказывали новые, просили, гудели, требовали — и Елена, согласно кивая, чтобы успокоить их, пела снова и снова. Один раз беспомощно развела руками, призналась, что тетя Аня не имеет нот, не сможет аккомпанировать. Тогда из темных рядов зала вытолкнули паренька с гитарой. Он упирался, что-то объяснял, но его не слушали, подталкивали к сцене. Елена рассмеялась и, подойдя к краю подмостков, протянула пареньку руку.
Начала петь под гитару, сбилась. Однако не растерялась: о чем-то посовещалась с пареньком, договорилась. Снова начала — и теперь пропела до конца. Когда рыбаки неистово захлопали в ладоши, счастливая, улыбающаяся, она полуобняла смущенного гитариста, показывая, что успех делит с ним поровну. Паренек окончательно смутился, вырвался и под хохот земляков убежал за кулисы.
Лишь около полуночи Елена, наконец, сдала. Выждала тишину и, показав на горло, виновато, словно извиняясь, попросила:
— Не могу больше. Устала.
И тотчас же в зале раздался повелительный голос шкипера «Черноморки»:
— Шабаш! Надо ж и совесть иметь. — И громко добавил из темноты: — Спасибо, дочка!
Рыбаки заглушили его слова одобрительным гулом, аплодисментами. Елена благодарно кивала — за внимание, за ласку, за радушный прием. В глазах актрисы блестели слезы.
Закрылся занавес. Выходили возбужденно и шумно, выплескивая на улицу гомон, впечатления, восторг. Во дворах, что прилегали к зданию клуба, всполошились псы — залаяли, захрипели. Им сейчас же откликнулись чуть ли не все окраины Стожарска.
Выйдя из клуба, Колька столкнулся с Петром Лемехом. Тот был в грязной, замызганной майке, в штанах, перепачканных маслом.
— Люську не видел? — спросил он, тяжело дыша.
— Сейчас выйдет. Ты что, прямо с маяка?
— Ага… Только смену кончил. Бежал, чтобы не разминуться.
«Для важного разговора», — вспомнил Колька слова девушки. Он посмотрел на Петра, потом расстегнул рубаху, стащил с себя и протянул другу.
— Надень. А то вид у тебя…
Лемех заколебался, но, в конце концов, согласился:
— Ладно, давай. Вид у меня, действительно, керосиновый.
Домой возвращались гурьбой: Елена с Анной Сергеевной и учителем, шкипер со своей старухой, добрый десяток соседей-попутчиков. Говорили все о том же: о концерте. Благодарили Елену и Анну Сергеевну, расспрашивали молодую женщину о ленинградской жизни, об учебе, о знаменитых киноартистах, с которыми, по мнению рыбаков, Елена не могла не быть знакома.
Полураздетый Колька брел позади всех, не прислушиваясь к общему разговору. Он все еще находился под впечатлением голоса Елены. Удивленному Иволгину соврал, что нечаянно разорвал рубашку и отдал матери, чтобы захватила домой.
Толпа попутчиков постепенно редела. У каждого переулка кто-нибудь останавливался, желал спокойной ночи и, свернув за угол, исчезал в темноте. Колька все время держался в стороне. Когда подошли ко двору Городенко, он едва заставил себя приблизиться, чтобы попрощаться. Но Елена не обратила внимания на его вид: глаза ее смотрели куда-то в ночную степь, в далекие звезды, повисшие в черном небе. Она все еще, видимо, жила концертом, успехом, той радостью, которую доставила людям. И кто знает, какие мысли и желания роились в ней сейчас, какие замыслы возникали в сердце, о каких песнях мечтала она, вспоминая счастливые лица рыбаков. Это была уже не девчонка, замерзавшая в подворотне, а художник, творец, мечтатель, околдованный и плененный властью искусства. Может быть, впервые за многие месяцы Елена вновь обрела спою прежнюю силу, обрела во встрече с рыбаками, ибо сила ее была в таланте, а талант человека познается только среди людей.
