Артель Ефима Иконникова считалась почти образцовой: преданная и умная кухарка (её мужа до смерти ушибло в шахте, и ей надо было одной кормить двоих детей), несколько опытных забойщиков из старожилов, строгий порядок в казарме… Кроме законных поборов шахтной дирекции — за недогруз вагонов, опоздания, примесь породы в угле, на церковь, — кроме общего котла, куда уходила часть зарплаты, которую выдавали талонами в хозяйскую лавку, Ефим ещё брал с каждого определённую мзду «на артель». Считалось, что на эти «обчественные» деньги куплены оловянные ложки и миски, керосиновые лампы, что висели у плиты над столами, да и керосин денег стоил. Вершиной уюта в рязанской казарме были часы-ходики, купленные Ефимом для всех — они висели близ входной двери, напротив плиты. Каждый без гудка мог знать, сколько уже натикало. Те же, кто занимал ближние у плиты нары, смотрели на часы, даже не поднимаясь с тюфяков.
За перегородкой казарму занимали тамбовские «дубинники». Часов у них не было. Да и кому на шахте нужны часы? Первый гудок в пять утра как рявкнет — вставай, второй гудок в шесть — выходи, а по третьему — в семь — уже начиналась работа. Перед ночной сменой то же самое: в пять, в шесть и в семь часов вечера орут железные петухи по всей округе. Часы-ходики были скорее забавой, от них веяло избой, чем-то домашним. Тамбовские расколупали щель в деревянной перегородке и по вечерам посматривали на них. Обнаружив такую нечестность (на любого артельного — ест ли он, играет в карты или, сняв нательное бельё, выискивает в нём паразитов — смотри сколько хошь, за это деньги не плачены) — рязанцы замазали щели глиной. Но тамбовские в другом месте проколупали перегородку и снова любовались чужими ходиками.
Вот тогда Васька Хрящ решил проучить их. Подобрал крепкий пруток, заострил его и вчера вечером, встав раньше других из-за артельного стола, затаился возле щели. Было около девяти часов, на улице почти стемнело, а в балагане подрагивали языки пламени двух керосиновых ламп, освещая стол, обедающих артельных и, главное, расписной циферблат ходиков.
Тут-то Васька и подловил кого-то из «дубинников». Едва за перегородкой послышалось шебаршанье, в щели мелькнула чья-то щека, глаз — он изловчился и пырнул туда прутиком.
За перегородкой кто-то взвыл, раздались возбуждённые голоса, матерные выкрики, затопали десятки ног.
— Чего это? — поднял голову от миски Ефим Иконников. Увидев растерянного, с застывшей ухмылкой на лице Ваську, напустил на себя строгость: — Ты чего это сотворил?
— Пущай не смотрят на наши часы. Расколупали…
Но тут дверь в казарму рывком растворилась, в неё ввалились несколько мужиков из тамбовских и, схватив за шиворот Ефима, который сидел ближе всех к двери, выволокли его на улицу.
Рязанцы опомнились, когда в дверь уже уплывали ноги артельщика. Побросав ложки, кинулись из балагана. Их там только и ждали.
Пырнув прутком в щель, Васька Хрящ выбил тамбовскому мужику глаз и раскровянил шёку. Увидев искалеченного товарища, тамбовцы всё поняли и бросились из балагана, чтобы расквитаться с рязанцами. Началась драка — жестокая и бессмысленная. Полусотня мужиков мутузили друг друга в сумерках перед замызганной стенкой балагана. Тяжёлые удары, сдавленные крики, злая, свистящая ругань…
Шурка выскочил из казармы последним. Он поужинал раньше других. Мастеровые после гудка не мылись в бане. Когда валит смена, туда не протолкнёшься. В мыльной всего пять кранов, а в течение одного-двух часов через неё проходит больше сотни человек — хуже выпачкаешься. У них в машинном под трубой, откуда выпускают отработанный пар, всегда висит бадейка, в неё собирается конденсат — «парная вода», как говорят в Донбассе. Она тёплая и мягкая. Слесари, машинисты, смазчики обычно моются тут же, сливая друг другу на руки.
Шурка раньше других возвращался в казарму. Подземным же после смены надо было не меньше получаса, чтобы прийти к стволу, а потом ещё подняться на-гора и отстоять в очереди перед баней.
Когда началась вся эта заваруха, он уже сидел на своих нарах — самых дальних от входа. Увидав, что казарма опустела, спрыгнул на пол и в проходе столкнулся с Васькой Хрящём. Лица не рассмотрел, потому что лампа светила Ваське в спину. Узнал по голосу.
— Мне низзя, — со свистом выдохнул Хрящ, продираясь в узком проходе. — Меня убьют.
И на четвереньках полез под нары.
Выскочив из балагана, Шурка не успел разобраться в обстановке, как был сбит с ног. Он отполз к стене, осмотрелся. После света керосинки глаза несколько освоились с вечерней полутьмой. «Надо вставать, затопчут», — мелькнула мысль. В трёх шагах от него сцепились, не давая друг другу развернуться, несколько мужиков.
Узнал среди них Ефима Иконникова. Артельщику помогал Фомка Костылёв, но тамбовских было больше, они наседали. Шурку и самого захлестнула безотчётная ярость — рванулся и повис на спине у одного из тамбовских. Чтобы устоять на ногах, тот дёрнулся и подставил скулу под удар Костылёва.
Силёнок ещё не хватало, но приёмы кулачного боя Шурка знал хорошо. Перескочив через упавшего мужика, пристроился возле артельщика, чтобы обезопасить себя с тыла. Достал кулаком чей-то нос, размахивал руками, увёртывался от ударов, но главное — не прятал глаза, чтобы видеть опасность.
— Уби-и-или! — истошно заорал кто-то.
Толпу размело надвое. Отступили тамбовские, попятились к своей казарме рязанские. На вытоптанной, лоснящейся, как засаленные штаны, земле остался лежать человек: лицом вверх, одна рука отброшена в сторону.
— Не наш, — сказал Ефим и первым направился в казарму.
Когда ввалились, потирая синяки и ощупывая разбитые губы, Иконников пошарил глазами, длинно и заковыристо выругался. Сплюнув розовым на пол, прорычал:
— Васька, возгря безмозглая! — И тут же спохватился: — Где ж он сам? Может, то он лежит за балаганом?
Артельные озабоченно стали оглядываться: куда подевался Хрящ? Тогда Шурка набрался смелости:
— Забоялся он. Когда все побежали, под нары спрятался. Меня в проходе мало не сшиб.
— Подь сюды! — зарычал артельщик.
Насмерть перепуганный Васька показался в полутьме прохода. Кто-то из шахтёров подтолкнул его, а Ефим успел перехватить. Притянув к себе, сказал:
— Чтоб твоего духу тут не было, гнида! — И отшвырнул в сторону.
Открыв двери лбом, Васька вывалился из казармы.
А вскоре появился полицейский урядник. Пьяный, он уселся за стол и пытался что-то писать. Ефим и ещё двое старых забойщиков сидели напротив него, отвечали на вопросы. Урядник был всклокоченный, таращил глаза и время от времени вздёргивал головой, которая неумолимо клонилась вниз.
В драке убили человека. Он оказался и не тамбовским, и не рязанским. И вообще не с их шахты — работал на втором номере того же Назаровского рудника. Как выяснилось, этот человек шёл из кабака и, увидав драку, ввязался в неё. Что им двигало — этого уже никому не узнать. Скорее всего, то же самое, что и остальными: застарелая злость, которую никакой водкой не зальёшь. Живая душа, загнанная в промозглую казарму, где ты прикован, как цепью, к шахте — с пяти утра и до восьми вечера, — где паскудишь своё тело вшивыми лохмотьями на нарах и липкими от грязи шахтёрками под землёй, — живая душа россиянина искала любого, пусть безумного, случая распахнуться, размахнуться, ударить так, чтобы всё вокруг — вдрызг!
Убедившись, что сегодня составление протокола ему не под силу, а зачинщик драки Васька Хрящ, как утверждали шахтёры, сбежал, урядник поднялся, погрозил кулаком и сказал:
— До завтра, с-сволочи…
…Не в добрый час появился Серёжка на шахте. Остаток дня он провёл с братом. Ходил с ним в механическую мастерскую, потом к вентилятору — железному жерлу в два человеческих роста высотой. В него со страшным рёвом засасывался воздух для вентиляции шахты. Его паровая машина пыхтела рядом, в небольшом кирпичном сарае. Шурка тягал с собой полуведёрную маслёнку и сумку с инструментом. Смело подходил к пыхтящей машине, открывал всякие лючки и заслонки, деловито пояснял, куда надо лить оленафт, куда набивать солидол, и с особым почтением из небольшой маслёнки закапывал масло.
В другое время это могло быть очень интересно, только Серёжку не покидала мысль про полицейского следователя, что приехал с помощником из Юзовки, про убитого человека и возможные неприятности, которые должны теперь наступить. Даже разговорчивость брата неприятно настораживала. С чего это Шурка всё о своём да о своём?
После гудка брат поспешно умылся, смерил Серёжку долгим, поскучневшим взглядом и сказал:
— Ну что… пошли в казарму.
Шахтёры ещё не вернулись со смены. За столом, подперев рукой подбородок, сидела кухарка, а напротив неё парень лет шестнадцати с плохо промытыми глазами. Он лениво ковырял ложкой пшённую кашу. Увидев вошедших, оживился.
