Я промолчал. Гош тоже.
– Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.
– Без четверти, – отозвался Гош. – Мы их вытащим.
– Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! – не выдержал Виктор. – Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше – роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!
– Мы их вытащим, – сказал Гош.
– Гош…
Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.
До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.
– Гош!
– Все, – отрезал Гош. – Не суетись. Идите.
Он остался на дороге, а мы пошли влево.
Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой – метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.
А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.
Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…
Что-то мазнуло по щеке – чьи-то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.
Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…
– Что?.. – шепнул Шатун.
Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.
– Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, – бросил Виктор. – А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?
– Зато тебе явно полегчало, – пробормотал я. – Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.
– Зря смеешься, Крамер… – уже мрачно сказал Виктор. – Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…
Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.
И правда – будто приглашение… Билет в одну сторону.
– Если они о нас знают, если она нас ждет, то фонарь бы не зажигали, – сказал я. – Если сука настороже, она заметит нас без всякого фонаря. И предупреждать нас ей незачем.
– Предупреждать – незачем, – согласился Виктор. – Вопрос в том, предупреждает ли она нас или…
Виктор замолчал.
– Или?.. – нервно отозвался Шатун.
– Или отвлекает.
– От чего? – спросил я, с трудом скрывая злость.
Господи! Только его опасок и предположений мне еще и не хватало для полного счастья! И так-то хочется все бросить и бежать… Нестись обратно к машинам. Прочь! Как можно дальше, и гори оно все синим пламенем! Это плохое место. А тут он еще, со своими страхами…
Фонарь подмигивал из-за ветвей, высматривая каждый наш шаг.
Мы медленно обходили дом по широкой дуге. Ближе нельзя. Как бы не почувствовала нас раньше времени…
– Да от чего угодно… – снова подал голос Виктор. – Может быть, от тебя, Храмовник?
– Ты это о чем? – раздраженно отозвался я.
– Да о том же… – мрачно сказал Виктор. – Гоша можно понять, он на детях помешанный. А ты-то?
Господи, как же он меня достал!
– Что – я? – процедил я сквозь зубы.
– Тебя-то почему так тянет туда? Будто била она тебя не отгоняя, а приманивая. Чтобы ты вернулся сюда несмотря ни на что. Да не один, а привел вместе с собой всех своих. Чтобы ей накрыть всех разом и больше уж не беспокоиться… А, Храмовник? – Виктор перестал ухмыляться. – Тебя-то туда что так тянет?
Что тянет…
Лицо в зеркале – мое собственное лицо! – которое не сразу узнать. Потому что не хочу я узнавать себя в этом перепуганном до ужаса мальчишке. Потому что та чертова сука, сама того не желая, докопалась, достала туда, где…
Я тряхнул головой.
Я знаю что. Только объяснять это ему – черта с два! Перетопчется.
– Кажется, тут. – Я остановился.
А Виктор с Шатуном должны идти дальше, за дом. Виктор останется напротив черного выхода, а Шатун пойдет еще дальше, пока не окажется напротив меня через дом.
Но Виктор тоже остановился, не спешил идти дальше.
– Так что же, Храмовник?
– Я тут. А вам дальше.
– Да? – Виктор хмыкнул. – Ну-ну… Мы-то пойдем дальше, конечно… Но дело, может быть, и в другом, – сказал он неожиданно спокойно, почти вкрадчиво. – Ты ее песика пришиб, да? Так, может быть, она его уже нашла. С переломанным хребтом. И кое-что сообразила. А? И другого себе завела. И вышколила его еще покруче первого. Чтобы он и по ночам вокруг дома прогуливался, А?.. Вот для того фонарь и нужен – наше внимание отвлекать, пока песики к нам сзади будут подбираться. Чтобы в отсветах фонаря не так были заметны их желтые глазки. В полной темноте они слишком заметно светились бы…
В косом свете далекого фонаря я видел, что он ухмыляется. Не верит он в это все, конечно же. Так, на нервах моих поиграть… Знает, что это такое – эхо прогоняющего удара.
– За три дня даже ей не вышколить еще одного волка.
– Да ну?.. И кто сказал, что одного? Может быть, парочку? Или сразу трех. Двое на руках виснут, третий рвет горло уже без всяких проблем… – Он хмыкнул и взял Шатуна за руку. – Пошли, мишка-оторва. Не будем мешать нашему Храмовнику представить этих трех милых волчат…
Несколько шагов я еще различал их, потом они перешагнули линю тени, угол дома прикрыл их от фонаря. Потерялись.
Я остался один.
Это плохое место…
Я знал, что они где-то там, идут в темноте. Знал, что Гош по другую сторону дома, на дороге. Знал, но чувствовал, что я здесь один.
Есть только дом, нависающий над фонарем, надо мной, надо всем миром. И чертова сука в нем.
Это плохое место!
Глаз фонаря, следящий за каждым моим движением. И шелест капель, в котором тонут все прочие звуки…
Я один. Совсем один. И…
это плохое место.
Я вдруг явственно почувствовал чей-то взгляд. Сзади, в спину.
К черту, к черту! Это все шутки подсознания! Эхо ее удара – и рикошет дурацкой шутки Виктора! Нет там никого, просто не может быть. За три дня ей не выдрессировать волков. Да она даже того Харона еще не нашла, скорее всего. Не должен был он еще всплыть – вода-то сейчас почти ледяная…
Но я ничего не мог с собой поделать. Кусая губы, злясь на себя, но все-таки поджался и резко обернулся. Цепко хватая взглядом все, что позади: отсветы фонаря на мокрых стволах дубов, черные тени за ними, отсветы на земле, неровной от взмокших листьев… выискивая два сияющих глаза, внимательно наблюдавших за мной.
И медленно выдохнул. Злясь на себя еще больше. Конечно же никаких глаз не видно. Потому что нет никаких волков. Нет!
И не могло быть. Она не всемогуща. Одно дело – заставить кого-то делать что-то нужное ей, когда она рядом. Когда она запустила в голову свои ледяные щупальца… Но стоит ей отпустить человека – и он снова станет самим собой.
И после второго раза в себя придешь.
И после третьего… Наверно…
Чтобы надолго подчинить человека и заставить его делать в точности то, что ей хочется от него, когда ее самой уже нет рядом, для этого нужен не один десяток вторжений. Не одна неделя упорного труда, и даже не один месяц. Потому они и заводят себе постоянных слуг.
А изменить животное еще сложнее, чем человека. Мозг у волка устроен проще, конечно, но ей от этого не должно быть легче. Волк почти не сопротивляется вторжению. Но, подчинив его, что с того пользы? Вариантов поведения у него куда меньше. Что-то сложное – надо создавать заново, с нуля. Но сначала сломать врожденные варианты поведения, а у волка они закреплены куда тверже, чем у человека…
Так что изменить волка так, как она изменила Харона, еще сложнее, чем сделать слугу из человека.
Вроде бы…
Вроде бы так. А может быть, и нет. Я ведь не чертова сука. Могу только слушать размышления Старика да сам потихоньку догадываться. А как уж оно на самом деле…
К черту, к черту эти предательские мыслишки!
Я сдвинул рукав, поймал отражение фонаря на часах. Без двадцати девяти. Еще четырнадцать минут…
Чертова сука, должно быть, уже в подвале. Запаливает свечи вокруг алтаря. Обычно там горит каждая шестая свеча, но этой ночью будут гореть все.
Секунды тянулись медленно и тяжело. Стрелка часов будто замерла.
Без двадцати семи…
Я стоял, глядя на стрелку и облизывая губы – почему-то жутко хотелось пить. Все бы отдал за глоток воды! В кармане есть фляжка коньяка, но как раз сейчас нельзя ни капли спиртного.
Без двадцати пяти…
Можно. Теперь можно, не опасаясь перегореть раньше времени.
Я облизнул губы, сухие как бумага, отлип от дерева и стал расстегивать плащ.
