горячую голову, она может незаметно выставить руку так, чтобы колечко блеснуло своей позолотой.
Все эти доводы в свое оправдание она легко прокрутила, как киноленту, в своем сознании, увидев в картинках все то, о чем думала, и, поверив в магическую силу кольца, стала с этого дня надевать его на безымянный палец, снимая лишь когда мылась или стирала. И так привыкла к нему, что вскоре перестала замечать, как если бы оно всегда было на пальце. А к осени на коже белел уже гладенький след от него, не тронутый летним загаром.
Люди на работе и дома посмеялись над ней слегка и, конечно, посудачили меж собой о дикой выходке незамужней женщины, побранили молодежь, но со временем тоже перестали замечать кольцо, как будто оно и в самом деле всегда золотилось на правой руке у Клеенышевой.
Даже мать и та смирилась, не понимая дочери и чувствуя в ней душу чуждую, не находя в своей Раеньке ничего общего с собой, словно не было у них с ней ни в чем соприкосновения или взаимного участия на жизненном пути.
3. КОРМЯЩАЯ
Печальный опыт прошлого возымел на Раю Клеенышеву такое действие, что она стала с задумчивым каким-то недоумением, с излишней осторожностью относиться к людям, хитря и лукавя с ними в мелочах, как если бы они были несмышлеными и наивными детьми, но мнили себя мудрыми учителями, которых ей не хотелось обижать. В каждом из них она видела сумасшедшего Боровкова, лелеющего в больном своем воображении великую книгу, способную осчастливить человеческий род. Она была беспредельно ласкова с каждым, понимая себя чуть ли не сестрой милосердия, ухаживающей за безнадежными хрониками.
Она легко и даже как будто с удовольствием давала взаймы небольшие суммы денег, никогда и никому не напоминая об отдаче. Если ей отдавали занятый рубль или три рубля, она всегда возражала, горячо объясняя людям, что ей сейчас деньги не нужны и она может еще подождать.
— Ну что это такое? — разочарованно говорила она, если ей не удавалось убедить своего должника и приходилось брать деньги, которые она нерешительно клала в мягкую замшевую сумочку. — Что это вы так торопитесь?.. Я вполне могла бы подождать.
Но в большинстве случаев ей удавалось отказаться от денег. Со временем многие сотрудники издательства стали вечными ее должниками, вспоминая о заржавевшем каком-нибудь рубле в самый неподходящий момент, когда в кармане не было лишней копейки. Таким образом Рая Клеенышева раз и навсегда откупалась от людей, просящих взаймы по мелочам. Маленькими одолжениями она приучила любителей алкогольных экспромтов, самых опасных попрошаек, относиться к себе с должным почтением. В решительную минуту, вместо того, чтобы сгоряча стрельнуть у нее в обеденный перерыв трояк, они закусывали языки и в растерянности топтались перед ней, как школьники перед строгой учительницей, стараясь поскорее ускользнуть за дверь, потеряться из виду Раи, которая всегда с нежнейшей улыбкой разглядывала их, с наслаждением наблюдая их смущение.
Ее считали добрейшим безответным существом, относясь к ней с искренним почтением, не догадываясь о расчетливом ее лукавстве, которое одно только и спасало от лишних хлопот и объяснений с неприятными ей субъектами мужского пола, потерявшими всякий стыд и просящими денег у женщин.
Если же кто-нибудь из них, выходя из подъезда издательства после окончания рабочего дня, оказывался с ней рядом и начинал с добродушной улыбкой о чем-нибудь рассказывать ей, она всегда останавливалась и, потупившись, очень вежливо просила его:
— Вы идите вперед. Мне надо побыть одной. Идите, пожалуйста.
Исключений из этого правила не было. «Идите, пожалуйста», — говорила она всем, будто и в самом деле свято хранила верность мистическому своему супругу, колечко которого не снимала с руки.
Самой же ей бывало очень плохо, и она чувствовала себя несчастной в кругу многочисленных, но отнюдь не близких подруг, когда речь при ней заходила об интимных чувствах и делах. Она в этих случаях думала о себе с уничижением и с душевной гримасой на лице, за что и прослыла со временем холодной святошей, которой недоступны естественные чувства, будто, надев колечко, она дала обет безбрачия, навеки лишив себя права любить и быть любимой. Ее жалели, как неизлечимую больную, обреченную на муки.
— Тебе что ж, не нравится никто? — спрашивали иногда, стараясь из простого любопытства вызвать ее на откровенность.
Клеенышева отмалчивалась, разглядывая с печальной улыбкой наивных подружек.
— Разве ты не хочешь выйти замуж? Ты что ж, в старые девы записалась? Ну-ка посмотри, посмотри на меня… Что-то ты скрываешь, девушка, у тебя кто-то есть. Не может быть, чтобы такая красотка была одна!
— Никто мне не нравится, — отвечала Клеенышева, краснея в искреннем и предательски жгучем смущении.
В залоснившейся замшевой сумочке всегда у нее карамельки или печенье — увидит бездомную собаку на улице, подзовет и отдаст ей. Потреплет грязные уши робеющей бедолаги, скажет ей ласковое словечко и пойдет своей дорогой. А собака, оглушенная неожиданной этой лаской, вперится в спину благодетельницы, и в зеленовато-желтых ее глазах, навостренно-внимательных и зорких, заслезится вдруг несобачья растерянность, словно воскреснет в затуманенном ее сознании, пройдет перед слезливым взором полузабытый образ богочеловека, который когда-то так же ласкал ее, прежде чем затерялся в толпе.
Затаив дыхание, проследит собака за удаляющейся женщиной, ошеломленная внезапной догадкой, и часто-часто задышит, высунув розовый, влажный язычок: не та ли это богиня, которой она служила когда-то? Или забывшийся в зыбкой памяти запах теплой руки, протянувшей ей лакомство, одно лишь напоминание о ней? Не оглянется ли? Не позовет ли к себе? Нет, не оглянулась, не позвала…
Понюхает собака таинственный след ее ноги и снова вскинет голову, но никого уже не увидит в той затянутой дымкой дали, куда ушла обласкавшая ее женщина. Зеленые глаза несчастного пса, гонимого людьми и злыми собаками, жалостливо сощурятся, точно упадет в них яркий лучик солнца; собачонка опять подожмет грязное перышко хвоста, уткнется мордой в тротуар и бродяжьей, неторопливой рысью косо побежит через улицу.
Ни одна бездомная собака никогда не увязывалась за Раей Клеенышевой, хотя некоторые из них хорошо знали ее и порой даже прибегали в урочный час на ту улицу, по которой проходила кормилица с душистой сумочкой.
Она тоже узнавала двух «своих», как она стала думать, собачек, которые, завидев ее издалека, улыбались и облизывались заранее. Однажды она догадалась, что они живут среди серых бетонных стен законсервированного строительства, на площадке которого грохотала когда-то и искрилась работа, но потом почему-то все строители, кормившие этих собачек, ушли
