сахаром было распространенной ошибкой многих горожан Москвы.
— Все насекомые любят сладкое, — удивленно ответила ему Ра и взглянула на него с нескрываемым любопытством.
Он увидел ее лицо и обомлел, потому что все лучшее, что когда-то замечал в бывшей своей жене, Марине, все то, что он только один, наверное, мог увидеть в ней, — все это с поразительной ясностью и очевидностью открылось вдруг перед ним в лице этой незнакомки, на правой руке у которой блеснуло полированным металлом кольцо.
«Вы замужем?!» — хотел уже воскликнуть он, но вместо этого с печалью и нежностью в голосе спросил:
— Неужели вы так сильно любите насекомых?
— Я их совсем не люблю, — ответила она тоже с нежностью. — Мне просто интересно кормить! Ну как я могу любить насекомых, если я их совсем не знаю и не понимаю? Странный вы человек…
Он на нее смотрел с восторгом очарованного мальчика, словно боялся спугнуть поразившее его видение. Все то лучшее, что лишь изредка проявлялось блистательной красотой в лице Марины, все это теперь он разглядывал в завершенном виде рядом с собой, не в силах поверить в такое совершенство, воплотившееся в реальность, о котором он давно уже не смел даже мечтать.
— Послушайте! — сказал он, когда она поднялась и взяла сумку в руку. Он все еще сидел на корточках и смотрел на нее снизу вверх. — А вам в какую сторону?
— Мне туда, — ответила Ра Клеенышева, разглядывая его сверху тоже с явным смущением и любопытством, словно бы ей вдруг захотелось накормить его, но она не знала чем. — Мне туда, — говорила она, как бы приглашая его к столу.
И он легко принял это приглашение, сказав с удивлением:
— Мне тоже туда!.. А вы знаете, — говорил он, идя с ней рядом, — насекомые бывают удивительно красивы, и чтобы их любить… Что ж… Красота понятна всем, и ее совсем не надо объяснять, — сказал он, скосив на нее глаза. — Если мне, например, кто-нибудь станет объяснять, почему красива бабочка махаон, то это вызовет во мне только улыбку. Да! Или, например, ночные бабочки… Их почему-то боятся многие женщины… Вы боитесь ночных бабочек?
Она с непроходящим удивлением посмотрела на него, подняв брови, и низким голосом, прорвавшимся вдруг из глубины груди, сказала, как глупенькому:
— Я вообще ничего не боюсь!
— Может быть, это и хорошо, но все-таки надо иногда… Человек должен иногда бояться. Иначе он погибнет, — возразил Федор Луняшин. — Смерти, например, надо бояться.
Она остановилась и с сочувственной улыбкой спросила:
— Вы разочаровались в жизни? Не надеетесь больше ни на что?
Этот неожиданный вопрос застал его врасплох. Никогда и никто не задавал ему подобных вопросов, и теперь он никак не мог вообразить себе, что именно эта женщина, которую он никогда раньше не видел, задала вдруг самый главный вопрос, на который ему надо было обязательно ответить.
«Как я раньше не понимал этого?! — подумал он в смятении. — Надо было давно уже задать себе этот вопрос и ответить: да или нет. Ответить, чтобы жить дальше».
— То есть как? — спросил он, пожимая плечами. — Это очень важный вопрос! Как это он пришел вам в голову? Я бы очень хотел ответить на него. Но все-таки — да или нет — слишком просто. Очарования, разочарования — всего хватало… А вообще-то, — сказал он, выходя из растерянности, — на вас глядючи, можно вполне разочароваться в жизни.
— Почему же это?
А он вместо ответа посмотрел на ее руку. «Правая? Да, правая… А где же?..» — посмотрел и не увидел кольца.
Взгляд этот заметила Ра и поджала пальцы, с одного из которых успела незаметно снять кольцо. Оно бесшумно скользнуло на дно сумки. След от него шелковистой ленточкой светлелся на коже, и она поняла, что ее попутчик уже видел кольцо, а теперь видит след от него.
Ничего не понимая, она и сама очень удивилась, зачем ей нужно было снимать кольцо. Она все время, пока он был рядом с ней, пока видела и слышала его, пребывала в этом радостном удивлении, чувствуя, как горит лицо, жаром своим обжигая глаза, которые беспрестанно разглядывали нечто небывалое и чудесное, к чему она как будто всю жизнь стремилась…
— Что такое случилось? — спросила она. — Почему вы так смотрите на меня?
— Вы потеряли кольцо, — испуганно сказал Луняшин. — Надо найти! Это плохая примета… Но вы не верьте! Так говорят, но не верьте этим сказкам! — поспешил он успокоить ее, дотрагиваясь до незнакомого плеча. — Надо пойти обратно и поискать… Это, наверное, там, где вы муравьев кормили!
Но она не изменилась в лице. В напряженном молчании протянула руку и тоже дотронулась пальцами до головы Луняшина, ошеломив его точно ударом электрического разряда, отчего вся его левая сторона черепа как будто онемела. Ощущение легкого прикосновения было так ярко и так неожиданно, что он взмолился в отчаянии:
— Я совсем один! Никогда ничего в жизни… Простите меня! Я несчастливый человек!
Услышав выспренность своих слов, он усмехнулся, расслабился, уронив голову на грудь. Но это он уже сделал в шутку, пытаясь снять серьезность, бессмысленность мольбы, которая вдруг вырвалась из него воплем застарелой боли.
— Потеряла, и хорошо, — услышал он насмешливый голос. — А вы такой худющий, такой бледный… Пойдемте, я вас обедом накормлю.
И сказав это, она пошла, не сомневаясь, что он идет следом и будет вечно теперь с ней, потому что родственные их души откликнулись, окрылились и, как говорили древние мудрецы, возликовали в радостном полете.
Такое случается в жизни. Люди, вчера еще не знавшие друг друга, женятся и живут в супружестве долгие годы, не уставая рассказывать друзьям о своей головокружительной женитьбе.
Вечером Федор Луняшин, задыхаясь от возбуждения, говорил брату по телефону:
— Нет, Боря, все уже решено! Она — чудо! Я без нее не смогу жить. Ты ее увидишь, поговоришь, и ты меня поймешь. Она красавица! Лицо лилейное! Да! Лилейное… Нежное, как лилия, и столько же благородства. Удивительное чудо! И доброты необыкновенной! Я не знаю, но это рок, зов крови… Ну если хочешь, я сейчас же помчусь к ней, и мы приедем к тебе в гости. Хочешь? Хорошо! Только прошу тебя, будь с ней поласковей. Она существо нежнейшее и только в лучах солнца — понимаешь? — в теплых лучах солнца как лилия… Ты ее не оскорби подозрением! Прошу тебя! И поверь мне,
