Когда дождь поутих, они снова легли под грузовик и слышали, как ест львица, и его посетило странное чувство. Он ощутил скорость, с которой несется по миру, почти не останавливаясь, и понял, что львы многие тысячи лет ловили копытных животных под прикрытием дождя в пустыне, и что звук охоты в темноте переживет его и всех людей вообще, и грязь под грузовиком тоже переживет.
Чуть позже, в нереальном свете молнии, он заметил еще одну охотящуюся львицу. Худую, с геральдически воздетым хвостом, изогнутым, как русло реки, у которой он вырос. Кто-то поднял автомат, и это сбивало с толку, вокруг молились, хотелось помочиться, из двигателя капало, ему казалось, что он сделан из сахара и растворяется, фонарь, факел, а потом ничего, пустота. Он увидел, как боевик берет львицу на прицел, и крикнул: «Нет». Курок так и не был спущен, Саиф выпрыгнул из кузова и пнул стрелка так, что тот упал в грязь, и ударил еще несколько раз. То ли он наказывал его, то ли просто утверждал свою силу. Но львица успела уйти.
Ночь продолжалась. Москиты жужжали между телами и валом грузовика. Все они были алы от крови, которая могла принадлежать боевикам, ему самому, верблюдам. Он никогда не чувствовал себя настолько далеко от дома.
Кто он? Не космонавт, плывущий в пустоте, когда выход в открытый космос прошел неудачно. Несмотря на все лужи, он не акванавт. Просто неудачливый шпион, привязанный к мальчикам и мужчинам, которые хотят либо обратить его в свою веру, либо убить. Они не понимали, откуда он пришел, что у него в голове, что он думает о своей стране. Им неведомы были его воспоминания о Сассуне, о деревьях, о перелазах, изгородях, о кремнях, торчащих в глине йоркширских полей, или о другом, наносном, о суете городской жизни, друзей, лиц, шума и цветных пятен вечеринок в Фулхеме.
Они прошли тренировочные лагеря и видели свет, которого он не видел. Лицо? Он не знал. У ислама нет лица.
Нет, он читал Коран, он сочувствовал палестинцам, как и многие разведчики. Он много дней шел пешком по вражеским землям, чтобы увидеть Джамский минарет в Афганистане. От этой красоты он расплакался. Взгляды у него были самые традиционные: он не поддерживал политику умиротворения. Если бы в мусульманском мире строили церкви и лаборатории… читали Вольтера в каждом медресе.
А гей-бары и нудистские пляжи на Саудовской Ривьере могут подождать. Что бы он ни говорил в плену, на самом деле он ни во что не верил. Мусульмане были вооружены мечом Корана, и в том была их сила… и поэтому они были ему отвратительны.
Дождь шел всю ночь, и на следующее утро из земли вылезло множество крылатых термитов. Он прислонился к стенке кузова, и капли воды текли по щекам, как слезы. Капли падали в костер, и мокрые термиты блестели в свете восходящего солнца. Капли были прекрасны. Неудивительно, что мусульмане считают рай садом, где всегда идет легкий дождь. Неважно, находится ли рай на этой планете или в другом месте, но дождь там точно идет.
Трава, колючки, площадка, на которой они спали, дно грузовика – все стало серебряным от десятков тысяч крыльев термитов. Привязанные к земле, слепые, термиты умирают в тишине, не так громко как пчелы, не протестуя, в одиночестве. Он смотрел на них и заставлял себя верить, что этот единственный полет приносит им экстаз, для которого они и эволюционировали, и в тот момент, когда они отбрасывают крылья, венцом творения, смыслом их жизни становится не смех или речь, а единственный, невероятной силы оргазм.
Боевики собирали термитов и жарили их на завтрак. Ему дали плоский хлеб вроде питы, наполненный насекомыми. Он вгрызся в лепешку и почувствовал сначала хруст, потом кислый сок на губах.
Ему позволили пройтись с Саифом, и они нашли остатки ночного львиного пиршества.
– Ты спас львицу и ее детей, – сказал он.
– Здесь везде наше поле битвы, – ответил Саиф.
Светило солнце. Боевики сушились сами, сушили одежду и оружие. Они казались заметно чище, чем вчера.
Когда погонщики верблюдов ушли, они проехали сквозь лагерь, выкрикивая непристойности. Он не понимал, что именно, но звучало это достаточно нагло. Кочевники были дикарями, которые оскопляли своих врагов и делали из отрезанных гениталий мешочки. Несколько мальчиков побежали за ними. Кочевники вернулись и кричали оскорбления в ответ, сквозь сжатые зубы, как кошки. Кто-то из них поднял ружье, другие бросились в укрытие. Зазвучали выстрелы. Кочевник с ружьем рухнул мертвым. Они погнались за другим и выстрелили ему между лопаток. Он упал в кусты.
Джеймса привязали к мальчику. Мальчик бежал вперед, и ему приходилось бежать следом. Другие боевики столпились вокруг стоящего на коленях кочевника. Выходное отверстие от пули было очень маленьким. Джихадисты внимательно следили, как он умирает. Джеймс тоже смотрел. Кочевник клонился вперед. У него было пробито легкое, и при каждом вдохе на губах вскипала кровь.
– Они сообщили бы, где мы, – по-арабски сказал Касаб, – пришлось их убить.
Это Касаб зарезал верблюжонка и отпустил остальных.
Они въехали в вади. Именно в таком он видел Юсуфа, погрузившего руки в спермацет.
Двигались медленно. Иногда приходилось спрыгивать на землю и идти рядом, отбрасывая крупные камни, пока Саиф проверял координаты по GPS. Москиты взлетали с лужиц гнилой воды. Кое-где вади расширялась и становилась настоящим ущельем. Грузовик катился по оливиновому базальту, выглаженному копытами верблюдов, ходивших тут многие сотни лет. Они сделали привал под деревом с желтым стволом и ветками. Грузовик светился в его тени, наверняка видный американскому спутнику, по которому Саиф брал координаты. Ну или думал, что брал. Больше всего он боялся, что его выследят, и решил, что нужно остановиться, замаскировать грузовик и двигаться дальше после заката. Глупо: спутники и «Риперы» с термоиндикаторами скорее найдут грузовик ночью, чем днем.
Они вытащили все снаряжение из грузовика и отнесли в сторону на случай удара с воздуха. Потом ему дали верблюжьего мяса, риса и чая. Воду брали из ямы, которую выкопали в русле реки. Чай был несладкий, не то что у остальных. Его побили за то, что он отказался собирать дрова. Это входило в его план. Если он будет отказываться от работы, то, когда он внезапно согласится, это оценят.
* * *
– Все уже здесь, – прошептала она.
Это был торжественный ужин. Ее платье переливалось фиолетовым и коричневым, плотно облегало грудь и бедра. Она взяла его под руку. Он чувствовал себя неуютно. Сам он бы вряд ли пришел. Он ненавидел полковые ужины и балы.
Шел такой снег, что приходилось чистить крышу. Вифлеем у него в голове превратился из маленького грязного палестинского городка, разграбленного Израилем, в городок французский. Пастухи в заснеженных полях и ангелы над ними.
У нее на шее висел серебряный эфиопский крест, который блестел в свете свечей. Они сидели за тем самым столом, за которым Ибсен ел своего гуся в Рождество восемьсот девяносто девятого. Они решили, что это хорошая примета.
Joyeux Noël! Веселого Рождества! Мир и благолепие, горячий шоколад и меха, и отключите, пожалуйста, мобильные телефоны. Рождественская пьеса, мадригалы, немного Гайдна на трубе и совершенно неузнаваемая фортепианная музыка. Официанты во фраках. Подзывать их жестом – ужасный моветон, они реагируют на легчайший кивок и скользят по паркету, как греческий хор. На протяжении вечера они ели утиную печень фуа-гра с винным персиковым желе, шотландские гребешки, ветчину, седло барашка по-овернски, белую фасоль с трюфелями, морских карасей, абрикосы-пашот, панна-котту с лавровым листом, сыры и шоколад. Пили шампанское, домашнее белое вино, шато Лафит-Ротшильд, десертное шато-виллефранс; он пил эспрессо, а она ройбуш. Еще был миндаль и рождественский пудинг с коньячным соусом из лондонского «Ритца».
На нем был синий костюм, замшевые туфли и серая рубашка от «Тернбулл и Ассер». Запонки он прихватил с собой только одни, полковые. Серебряный парашют на малиновом фоне. Наверное, она не заметила.
Во многом он был старомоден. Он завидовал исследователям викторианских времен, потому что перед ними стояли ясные цели и потому что мир, который они открыли, и мир, куда они возвращались, различались очень сильно. А сейчас не осталось ничего определенного. Он не доверял эмоциям. Доверял только знаниям и долгу. Да, долгу. Его работа не всегда была ужасной. А когда была, он с ней справлялся. Он отличался гибким умом, умом человека будущего, который понимает, что лучшее, что он может сделать в этом запутанном настоящем, – помочь людям осознать, где они находятся, с исторической точки зрения. Они были примерно ровесниками.
– Ты служил в армии.
– Почему ты так думаешь?
– Потому. Во-первых, запонки. Татуировка. Я никогда не встречала мужчину, который складывает одежду и аккуратно ставит ботинки, прежде чем лечь в постель.
