– Не сомневайтесь! В Москве и не такое делают.
– Я хотела взять больше, но побоялась. Строгий учет.
– Вы умничка! – растроганно сказал Крайнев, пряча бумаги. – С удовольствием бы расцеловал!
– Так в чем дело?
Крайнев положил трубку на стол, поднялся. Хозяйка растеряно встала. Крайнев обнял ее и чмокнул в губы. Затем еще…
– Хватит! – задавленно прошептала Валентина Гавриловна. – Я пошутила.
Крайнев вновь взял трубку. Хозяйка присела, опустив глаза в стол.
– Что слышали об окончательном решении еврейского вопроса? – тихо спросил Крайнев.
– Через месяц. Евреям из Города скажут, что выселяют в Боровку – это деревня в десяти километрах отсюда. Там еврейский колхоз…
Крайнев поднял брови домиком.
– Был такой! – подтвердила Валентина Гавриловна. – До революции Город входил в черту оседлости, евреев жило много, вот и решили организовать национальный колхоз, мода такая была.
– Получилось?
– Большинство разбежалось. Но семей десять осталось. Этим скажут, что переселяют в Город. Обе колонны выйдут одновременно и встретятся на полпути. Там карьер – гравий для строительства брали. Готовая могила.
– Откуда подробности?
– Печатала на машинке план, составленный Ланге. Из русских служащих в управе немецкий знаю только я, а солдат печатает одним пальцем.
– Ланге вам доверяет?
– Как и вам. Пострадавшая от советской власти. Была учителем, стала уборщицей.
– Это по-нашему! – сумрачно сказал Крайнев. – Семен, знающий три языка, сторожит коров, учительница немецкого моет полы, генералы Красной Армии валят лес в Сибири. После чего удивляемся: немцы уже под Смоленском!
Хозяйка не ответила.
– Надо предупредить людей! – сказал Крайнев. – Пусть убегают, куда смогут.
– Не получится.
– Почему?
– Не поверят. Мордехай сказал им: что немцы культурный народ, никого не тронут, они и рады верить.
– Кто такой Мордехай?
– Что-то вроде раввина. В его доме молятся. До войны это скрывалось, хотя многие знали. Теперь немцы не мешают, вот он и рад.
– Надо поговорить с Мордехаем!
– Донесет немцам. Знаю его – мой бывший тесть.
Брови Крайнева еще раз пошли домиком.
– Мы с Марком поженились в тридцать втором, – торопливо заговорила Валентина Гавриловна. – После института меня в Город распределили, он здесь заведующим жилкомунхозом был… Красивый – сил нет! Все бабы мне завидовали. Только зря. Три года прожили – детей нет. Мордехай шипит: "Женился на гойке!.." – женщина всхлипнула. – В глаза говорил! Марк решил проверить, кто виноват? Завел сначала одну любовницу, затем вторую… Каждой обещал: забеременеет – разведется со мной, на ней женится. Ни с одной не получилось… Стал пить, гулять, деньги казенные промотал… В апреле был суд, дали восемь лет. Меня вызывали свидетелем – рассказать о моральном разложении мужа…
– Выступила?
– Отказаться было нельзя. Следователь так и сказал: "Промолчишь – сама сядешь! Напишу, что вместе деньги народные пропили…" А я в глаза их не видела – Марк с любовницами кутил. Рассказала… Прорвало меня! Пять лет он меня перед людьми позорил! Мордехай после суда мне в лицо плюнул – оклеветала его сына. Молиться на него должна была, гойка!.. При людях!.. Все ему сочувствовали, не мне…
Крайнев накрыл ладонью руку хозяйки. Она благодарно прижалась к ней мокрой щекой.
– Русская традиция: жалеть виновного и ненавидеть правого, – задумчиво сказал Крайнев.
– В школе, когда видели с тряпкой, ухмылялись… Дескать, поделом! За что?..
– Почему не уволилась?
– Директор не отпускал – запретили. Сама уйдешь – посадят. Указ Верховного Совета: нельзя самовольно…
– Валентина… Можно так?
– Можно! – горячо ответила учительница. – Мы почти ровесники. Я видела твои документы – двенадцатого года. Я – десятого…
– Почему помогаешь нам? После всего?
– Немцы хуже! Наши измывались, но видели в тебе человека. Плюют, но ты для них свой. Потому, может, и плюют. А немцы… Ты для них раб. Провинишься – убьют и не вспомнят завтра.
– Да… – Крайнев забарабанил пальцами по столу.
– А ты?.. – подняла голову Валентина. – Семья есть?
– Никого?
– Совсем?
– Совсем-совсем. Родители погибли, бабушка умерла год назад.
– Жена?
– Нет, и не было.
– Почему?
– Не случилось. То времени не было, то желания.
– Молодой, красивый, умный… Найдешь!
– Ты тоже. Кончится война…
– Не утешай! – отмахнулась Валентина. – После войны даже девкам мужиков не хватит – скольких убили! И скольких еще убьют…
– Кто знает? – наставительно сказал Крайнев, ощущая фальшь в голосе. – Поздно, Валентина. Постели мне на полу!
– Не будет гость на полу спать! – обиделась хозяйка. – Сама лягу!
– Женщина – на полу, мужчина – в кровати?! – возмутился Крайнев. – За кого ты меня принимаешь?
– Тогда ложись рядом, – спокойно сказала Валентина. – Кровать у меня большая, двоих выдержит. Не боишься?
Она посмотрела ему в глаза. Крайнев заглянул в них и понял: отказаться нельзя. Не простят…
9
Советская власть дала Матвею все. Так считал он сам – до недавнего времени. Не случись в октябре семнадцатого большевистский переворот (позже его назвали революцией) в Петрограде, ковырять бы Матвею сошкой тощие земли в родной Грязновке до скончания века. Собирать скудный урожай, который к марту кончится, и тогда, чтоб не голодать, идти на поклон к мужикам позажиточней, просить хлебца взаймы, видеть их презрительные взгляды и униженно кланяться, кланяться… Так жил отец Матвея, Фрол, по-деревенски – "балаболка". Прозвище Фрол получил оттого, что говорить любил больше, чем работать. Потому и жил в покосившейся избе, в окружении рано постаревшей, сварливой жены и вечно голодных детей. По праздникам Фрол напивался и бродил по деревне, рассказывая, что скоро наступят другие времена, когда у власти окажутся бедные, а у богатых (Фрол называл их "иксуплататарами") все отымут и отдадут неимущим. Откуда Фрол набрался таких мыслей, Матвей так и не выяснил – отец помер, когда ему шестнадцати не было. Фрол то ли в городе, куда время от времени ездил, наслушался, то ли брошюру запрещенную прочел. Мужики над речами Фрола посмеивались. Исправник, когда ему донесли, только рукой махнул: что взять с балаболки? Социалисты? В Грязновке? Где-где, но не там…
К всеобщему изумлению Фрол говорил правду. Грянул октябрьский переворот, и в Грязновку приехали суровые большевики. Они организовали комитет бедноты, а Фрола Спиридонова назначили председателем. Комитет быстренько растащил имущество помещичьей фермы, поделил земли и приказал долго жить. Членам комбеда досталась львиная доля чужого добра и лучшие земли, но богаче они не стали. Имущество большей частью было пропито, а земли, которые комбедовцы ковыряли так же лениво, как и прежние, родили плохо. Опять Фрол ходил на поклон к тем, кто ничего не получил при разделе. Опять над ним посмеивались. Фрола это бесило, отчего пил он все больше. В колхоз Фрол прибежал первым, думая, что там отвалится жирный кусок, но не тут-то было…
Матвей во всем походил на отца. Такой же приземистый, круглолицый, с маленьким носом-пуговкой и такой же любитель поговорить. В школе над ним потешался весь класс: вызванный к доске Матвей бойко тараторил урок, нес всякую чепуху, но зато не молчал, как другие.
– Ты, Мотя, думай прежде, чем отвечать! – укорял его учитель, но "удовлетворительно" ставил. Мотя первым вступил в пионеры, затем – в комсомол. С такими учителя не связывались. Как активиста Мотю часто вызывали в райцентр, где разъясняли политику ВКП (б) и учили бороться с врагами. Бороться с кем было. При организации колхоза, в него вступили только бедные крестьяне, зажиточные отказались. Через год стало ясно, что зажиточные правы – колхоз нищал и разваливался. Председатель сельсовета, бывший красноармеец, но зять крепкого мужика Игната Тихонова, мер не предпринимал. И Мотя написал гневную заметку в газету.
Для гнева были основания. Тихонов давал Фролу Спиридонову в долг, но хлеб Фрол не возвращал – отрабатывал. Возвращать было нечего – урожай был слишком мал. Здоровье у отца было не то, скоро он и вовсе умер, работать приходилось подросшему Матвею. По семейной традиции этого он не любил. Была еще причина. У Тихоновых подрастала дочка, Ульяна, хорошенькая, румяная девочка, которая Матвею нравилась. Как-то он поймал ее в кустах и вволю натешился, тиская упругие груди и бедра. После чего братья Ульяны натешились с ним: по деревенскому обычаю поколотили. Били без злобы, но больно – чтоб впредь руки не распускал.
Районная газета заметку напечатала. На первой странице, под заголовком "Новые эксплуататоры". В заметке досталось всем – подкулачнику-зятю Тихонова, его кулацкой семье, обратившей в долговое рабство полдеревни. На самом деле на Тихонова работали только двое, да и те по доброй воле. Мотю за вранье ругали – даже родная мать. Жить в Гряновке стало невозможно, и он сбежал в райцентр, где сказал, что боится кулацкой расправы. Вернулся с людьми в фуражках. Они быстренько провели собрание, Тихоновых и еще две семьи признали кулацкими, имущество их передали колхозу, а самих погрузили в телеги и отвезли в для дальнейшей отправки в Сибирь. Матвею пришлось из Грязновки уехать – теперь его и в самом деле могли убить. Мать, собирая его в дорогу, даже не обняла на прощание.
