Опять помолчали. А потом Борька спросил:
– Слушай, Саш! А вот… все эти штуки… Ну, про приезд, про… Ты понял! Это что? Она всегда была странной, твоя Рита. А сейчас… Я вообще ничего не понимаю. Ты извини, если что не так. Ладно, Сань?
Жаров кивнул.
– Не парься. Все нормально. Спросил и спросил. Имеешь право. Я ничего не спрашиваю, Борь. Просто соглашаюсь, и все. Ей так легче – пожалуйста! Сначала храм Гроба, потом Стена плача. Завтра пойдем в мечеть. Кстати, а баб туда вообще пускают?
Борька пожал плечами.
– Вот так решила. Говорит, попрошу у всех. У кого «у всех»? Не понимаю! Я вообще далек от всех этих… Штучек. Она говорит – последний шанс. Ну, хорошо. Пусть так. Если ей легче и она верит. А мне уже ничего не страшно – после буддизма, знахарок, гадалок и адвентистов каких-то.
Закурили по новой.
– А технологии новые? Ну, я не знаю – подсадка там, суррогатное материнство? Детдом, в конце концов? – осторожно спросил Борька.
Жаров досадливо махнул рукой и поморщился.
– Говорит, попробуем еще раз. В смысле – обычным способом. Естественным, в смысле. Вот иногда думаю, – продолжал Жаров, – надоело. Все надоело! Эта тоска, эта зацикленность. А потом вспоминаю… Все вспоминаю. Когда поженились – сразу, через полгода, – она залетела. А я тогда испугался! Куда нам ребенок? Ни кола ни двора. Оба студенты. Рухнуть с младенцем родителям на голову? Бред, не дай бог! Моя мать не любит ее, ее отец – солдафон. Привык всех в шеренгу. Не вариант. Две зарплаты – как две слезы. И куда вот сейчас? Уговорил подождать. Она очень плакала, очень. Обещала, что справится. А у меня командировка в Анголу. А там война. Вернусь – не вернусь. Кто знает… Уговорил. Отвез в больницу, назавтра забрал. Поплакала с неделю и успокоилась. Так мне казалось. Ну а потом кончилась Ангола, появились бабки на первый взнос в кооператив, появился этот кооператив, потом машина. Потом снова командировка. Жили не бедно. А вот детеныш не получился… Она все прошла – и Крым, и Рим. По полгода по больницам. Хрен! Потом деньги стал зарабатывать. Хорошие деньги! Ну в девяностые. Легкие были деньги. Большие и легкие. Все обновили – квартиру, машину. Жизнь. Потом – бац, все накрылось. В два дня. Меня тогда в подвале пятеро суток продержали, пока не подписал. Пока не отдал все, что было. Вот часто думаю – как она прожила эти пятеро суток? Как не свихнулась? Говорила, что все двадцать четыре часа стояла у окна. Потом ложилась на пол. Поспит полчаса – и опять стоит. Ждет. Дождалась. Говорила, что верила – жив. А все остальное – труха. Пошла тогда убирать квартиры. Куда ее балетное образование? Правильно, в помойку. Брала с собой треники старые, косынку на голову, тапки. И – вперед! Я когда заглянул в этот пакетик со шмотками… Рыдал, словно баба. А потом… потом все наладилось. Поднялся. Как ванька-встанька. Ожил. Снова зажили по-человечески. Только в доме поселилась печаль. Вот часто думаю: а на черта? Ну, не хочет человек жить. Не хочет радоваться. Не хочет принять все, как есть. Капризы, капризы… Ну, пусть не капризы, пусть боль. И все равно! В чем трагедия? А потом вспоминаю… Для чего человеку память дана? А чтобы вспомнить, когда шальные мыслишки запрыгают и – по башке! По самой тыковке! Вспомнил? Ну, умница. И командировку в Анголу, и просьбы «чуть-чуть подождать». И что? Что теперь? Стряхнуть ее, как пепел с сигареты? Вот она была – и нету? И будет легче? Навряд ли… Мне точно – нет. И веселее не будет. Потому что однажды опять вспомню. Подвал и эти пять суток. И ее у окна. А ты говоришь – «что?». Да все! И привычка, и жалость. И любовь! Конечно, любовь! Пусть не дрожь в коленках при виде ее груди… А ощущение. Ощущение родного плеча. Тут – родинка, а тут след от прививки, оспинка. И вот за это неровное, рябое пятнышко… Жизни не жалко. Вот и думай…
Они долго молчали, два старых приятеля. Два молодых, в сущности, мужика. Ну, что за возраст для мужчины – сорок пять лет? Самая зрелость, самое то, как говорится…
А потом пришла Наташка, и все закрутилось, завертелось – ну, просто тайфун, а не тетка! Сели обедать. Или ужинать? Борщ – настоящий, «хохляцкий». Наташкина бабка была родом с Кубани. Водочка под чесночок, черный хлеб с горчичкой. Наташка рассказывала про сына – как служит, как гордится страной. А Борька смотрел на нее и… Балдел Левин, балдел. И думал наверняка, как ему повезло.
А ведь повезло, кто спорит! Потом вспоминали молодость, общих друзей – кто, где и как. Вспоминали разные случаи из общей жизни, спорили, грустили, смеялись. Хороший был вечер. Жаров смотрел на жену – напряжение исчезло, и она тоже смеялась, и тоже что-то рассказывала. От сердца чуть отлегло. Подумал – не зря. Не зря сюда приперлись. Как не хотел он ехать сюда, в Борькину тесную хату. Мотаться по всем этим святыням, видеть ее застывший взгляд. Трепаться со старым приятелем – о трудной жизни, тяготах эмиграции. Выслушивать Борькино нытье, бесконечное тарахтенье Наташки – он привык к женщине молчаливой. А ведь хотел на Мальдивы. Дайвинг, то-се. Чтобы никого не видеть и ничего не раздражало. Хороший отель, прозрачное, бирюзовое море. Вышколенная обслуга и – тишина. Он привык отдыхать именно так. Привык… И не стыдно, ребята! Заработал он на свою «дольче виту» тяжелым трудом. Не роскошная жизнь, а достойная. Долгие годы он вообще, кстати, не расслаблялся – не получалось просто. Спал со снотворным.
А вышло все складно. Тепло. Хорошо, что вырвались. И… дай бог, чтобы Рите стало полегче. Хотя бы чуть-чуть. А как славно выпили, как расслабились! Воспоминания – вот главная ценность жизни. И старые друзья – свидетели, так сказать, твоей молодости. Шальных планов. Влюбленностей, пылких и честных молодых отношений. Бескомпромиссность – вот чем гордились они тогда. Никаких отступлений от правил – честь гораздо важнее. Страсти – на разрыв, на разрыв! Ночные посиделки до первого тусклого проблеска света в окне – под шорох шин первых, нечастых тогда, машин. Пепельницы, полные окурков, поиски заныканных сигарет по карманам – а вдруг? Поиски таксиста с крамольной и дорогущей водкой – как всегда не хватило, как всегда – на совсем пустой мостовой – три утра, совсем тихо, черные окна домов и – удача! Бежишь обратно, прижимая ее, родную, к самому сердцу, и нет ничего ценнее этого груза. А если водила откинет еще и пачку «Беломора» или две пачки «Примы» – вот уж приветствуют тебя ожидающие! Самыми громкими аплодисментами. И снова о жизни, снова о планах, и снова, конечно, о главном – о любви! И еще… Святая уверенность, непоколебимая… Все – слышите! – все у них сложится. И все будет отлично. И дружить они будут, конечно, всю жизнь. Всю свою долгую и очень счастливую жизнь – семьями, с женами и детьми, всю-всю… До конца.
В эту ночь Рита спала спокойно, а он не спал совсем – мысли в голове крутились, точно белье в стиральной машине – по кругу, по кругу. Вспоминалась и молодость, и их с Ритой жизнь – все вместе, все разом, все вперемешку. Пару раз вставал и выходил на балкон – перекурить и вдохнуть свежего воздуха. Было прохладно, и совсем не верилось, что утром снова объявится огромное белое солнце, совсем не октябрьское, и распалится к обеду, надышит горячим дыханием, прогреет булыжную мостовую, и снова будет сложно представить, что где-то за две тысячи километров, в родной Москве, уже совсем холодно и даже прошел первый снег.
И снова отправились в Старый город. Жаров уже узнавал узкие улочки, мечети, православные часовни и древние синагоги. Золотистым куполом сияла мечеть Омара…
У входа аккуратно стояла обувь – тапочки, сандалии, ботинки, кроссовки.
Жаров прислонился к каменному парапету и стал ждать.
Рита подошла к нему и взяла за руку.
– Очень хочется есть! – чуть улыбнулась она. – Найдем какую-нибудь харчевню, чтобы было много мяса. Много и разного. Бараньих ребрышек, стейков, каких-нибудь жирных купатов и картошки. Ужасно хочется жареной картошки… – И снова виновато улыбнулась.
Господи! Ей хочется картошки и мяса! Ей хочется есть – много и вкусно! Жарова залила горячая волна радости, почти счастья – жена была к еде почти равнодушна.
Они поймали такси и объяснили шоферу, что нужен мясной ресторан – и обязательно хороший мясной ресторан. Чтобы по высшему классу, брателло!
Мясной ресторан нашелся – и он оказался грузинским. Привычный интерьер – на стенах чеканка из советских времен, непонятно, как сохранившаяся, глиняные кувшины, папахи и рог для вина.
Вышел хозяин – обрадовался им, как своим родственникам, – грузины всегда так встречают гостей, усадил за стол и принес меню. Рассказал, что ресторан держит совместно с братом жены, тот известный в Батуми повар, уговорили приехать сюда и открыть дело. Дело пошло – все родня, и никакого обмана. Жена Манана держит бухгалтерию, золовка на кухне – подмога мужу, теща дома лепит хинкали, и лучше ее их здесь (и в Батуми, разумеется!) не лепит никто. За официантов дочка Нино и сын брата Бесо. А вот сегодня молодежь отсутствует – праздники. И за подавальщика он, Давид, собственной персоной. Вечером будет аншлаг – и тогда подключатся все, вся семья. Придут Нино и Леван, невеста Левана и жених дочери. Ну, и дай бог! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
