— Но сегодня же суббота, — напомнила синьора Доччи.
— Он, Nonna, приехал сюда не развлекаться. — Антонелла повернулась к гостю: — Не поддавайся на ее уговоры. Если хочешь работать, работай.
— Для работы у него еще весь день впереди. Я отвлекать не буду — поеду во Флоренцию.
— Nonna?
— Что?
— А ты готова к такой поездке?
— Вопрос, моя дорогая, не в том, готова ли к поездке я. Вопрос в том, готова ли Флоренция к встрече со мной.
Она уехала перед ланчем — в синей «ланчии», которую специально для этой цели извлекли из гаража и привели в достойный вид. Устроившись на заднем сиденье, синьора Доччи по-королевски помахала провожающим рукой, сопроводив жест ироничной улыбкой. То ли этот жест, то ли вид Фосколо, восседавшего за рулем в шоферской фуражке, — так или иначе, впервые за все время Адам увидел, как улыбнулась обычно суровая Мария. Улыбка моментально смягчила ее лицо, но растаяла, как только служанка почувствовала, что на нее смотрят.
Разложив наскоро вещи, Адам отправился на террасу, где и устроился в уголке с «Божественной комедией». Некоторое время он пытался читать, но взгляд только скользил по строчкам. В конце концов книгу пришлось закрыть — любопытство влекло к новой загадке.
Попасть на верхний этаж можно было только по каменной лестнице, расположенной в строгом соответствии с идеальной симметрией виллы ровно посередине здания. На последней площадке путь ему преградили массивные деревянные двери. Разумеется, они были закрыты, что вовсе не стало для него сюрпризом. И все же Адам вздрогнул, когда за спиной прозвучал знакомый голос:
— Ключ у синьоры.
Он обернулся — у подножия лестницы стояла Мария. Спускаясь, Адам чувствовал на себе ее тяжелый, неотступный взгляд.
— Вам приготовить что-нибудь на ланч?
— Сэндвич, пожалуйста. Спасибо.
— Вам надо побольше есть. Вы слишком худой.
— Я много ем за обедом.
— Запомню, — пообещала она.
Ее добродушный тон придал Адаму смелости.
— Скажите, Мария, почему этаж закрыт?
— Так пожелал синьор. А синьора его волю уважает.
— Вам не кажется, что это как-то… — Он запнулся, подбирая нужное слово. — Как-то мрачно.
— Как-то? Мне порой кажется, будто над домом висит проклятие. Ну, теперь уж ждать недолго. У синьора Маурицио свои планы.
— Планы?
— Ну, подробностей я не знаю. Как всегда?
— Как всегда?
— Ветчина с сыром?
— Да, спасибо.
Захватив с собой сэндвич, Адам отправился в сад. Перекусить он решил на скамейке у основания амфитеатра, откуда была хорошо видна стоящая на постаменте Флора. Статуя по-прежнему не давала ему покоя. Как, впрочем, и выгравированная на скамейке надпись: «Душа в покое обретает мудрость». Цитата — теперь он это знал — из Аристотеля.
Только вот ему «покой» никак не давался. Мысли снова и снова обращались к последнему разговору с Фаусто. Разговору, лишавшему сна, омрачавшему мысли, как застывшая тучка омрачает ясный день.
Если верить Фаусто, то получается, что садовник Гаетано изменил свои первоначальные показания насчет событий той ночи, когда погиб Эмилио. Почему он это сделал? И что еще важнее, как ему удалось это сделать без серьезных последствий. Очевидный ответ — он не мог этого сделать, не сговорившись с Маурицио. Их версии должны были совпадать. Следовательно, эти двое уже после смерти Эмилио пришли к какому-то соглашению. А дальше… Дальше оставался только один шаг до немыслимого, шаг слишком короткий, чтобы его не сделать. Даже против желания.
Нет, не может быть. Он просто увлекся, пошел на поводу у воображения и вывел дикое, невероятное заключение, основанное не на фактах, а на паре реплик, брошенных вскользь растрепой-коммунистом, с которым случайно познакомился в баре.
Адам достал сигарету, закурил и, повернувшись, увидел спускающегося по тропинке Маурицио.
— Привет, — сказал он с наигранной небрежностью и поднялся со скамейки.
— Привет.
Взгляд Маурицио, остановившись на мгновение на статуе Флоры, скользнул вниз, мимо грота, к храму Эхо, притаившемуся среди деревьев у края лужайки.
— Давненько я здесь не был.
— Вам не нравится сад?
Итальянец ответил не сразу.
— Хмм, даже не знаю… Я как-то и не думал об этом. Впрочем, нет, наверное, не нравится. Какой-то он… sombro.
— Мрачный?
— Да, мрачный. Угрюмый.
— Здесь все дышит смертью.
— Да, дышит смертью, — повторил Маурицио. — Мы часто приходили сюда, когда были детьми. Это был наш мир. — Он взглянул на замусоренную, словно провалившуюся в землю канавку. — Вода здесь постоянно холодная, даже летом. — По его губам скользнула улыбка. — Одна минута и восемнадцать секунд. Рекорд Эмилио. Ровно столько он мог оставаться под водой без воздуха. Я к такому результату даже приблизиться не мог. Больше минуты не выдерживал.
Адам представил Эмилио вытянувшимся во весь рост в узкой каменной канавке, а воображение тут же предложило другую, куда более страшную картину — Эмилио в гробу, под каменным полом часовни. Спеша отогнать жуткое видение, Адам тряхнул головой.
— А ваша сестра? — Имя матери Антонеллы как-то вылетело из памяти.
— Катерина? О, она всегда засекала время.
— Какая она?
Маурицио пожал плечами:
— С ней трудно. Да вы сами увидите.
— Она тоже будет на этом вечере?
— Да. Катерина приезжает сюда лишь раз в год, исключительно по такому случаю. — Он помолчал, потом посмотрел на Адама. — Надеюсь, вы тоже будете.
— Да. Если, конечно, никто не против.
— Разумеется, нет. Вы обязательно должны присутствовать… после всего, что сделали для моей матери.
Комплимент явно не был спонтанным, и Маурицио, как показалось Адаму, уже собирался повернуть разговор в эту сторону, однако в последний момент предложил гостю прогуляться с ним по саду.
Они проходили мимо поляны Гиацинта, когда итальянец заговорил снова:
— Я могу попросить вас об одолжении? Услуге?
— Конечно.
— Это касается моей матери. Вы очень положительно на нее повлияли.
— Сомневаюсь.
— Это так. Она и сама подтверждает. Во всяком случае, мы все это заметили. — Он помолчал. — Но кое-что меня обеспокоило. Я узнал об этом от Марии. Она принимает таблетки. От боли. Не Мария — моя мать. Хотя я бы не стал исключать, что ими может угощаться и Мария.
Адам вежливо улыбнулся — шутка не показалась ему смешной.
— В последнее время доза сильно увеличилась. Вчера к ней приезжал доктор. Дважды. Снова привез те самые таблетки. Мария их нашла. Она думает, что эти сильнее тех, что были раньше.
Он со значением посмотрел на Адама.
— Не уверен, что понимаю, чего…
— Моя мать — гордая женщина. Она никогда не давала себе поблажек. Не дает и сейчас. Может быть, для того лишь, чтобы произвести впечатление на вас.
— На меня?
— Не удивляйтесь. Вы — ее новый компаньон.
Адама слегка задела прозвучавшая в его голосе насмешка.
— Так о каком одолжении речь? — хмуро спросил он.
— Мне хотелось бы, чтобы вы присмотрели за ней. Не подталкивали, а сдерживали.
— Конечно.
— Она все еще очень слаба.
— Понимаю.
Возникшая было напряженность прошла сама собой к тому времени, когда они завершили круг. Адам даже рассмеялся, услышав рассказ Маурицио о том, как его сестра однажды обрядила статую Венеры в старое платье матери.
Вернувшись к исходному пункту, Адам взял лежавшую на скамейке книгу.
— Шедевр, — заметил Маурицио.
— Согласен.
— Далеко продвинулись?
— Дошел до девятого круга Ада.
— Девятый круг? — Маурицио потер лоб. — Девятый круг…
— Круг Каина. Данте отправлял туда тех, кто совершил преступления против кровных родственников. Он назвал его в память о Каине, который убил своего брата Авеля.
Вечером, уже лежа на большой старой кровати, глядя в окружавшую его тьму, он снова вернулся к своему ответу на вполне невинный вопрос Маурицио.
Слова, как ни крути, сорвались с его языка и в этом смысле были его словами. Но и сейчас, по прошествии времени, он не чувствовал себя их хозяином, не ощущал ответственности за них. У него и в мыслях не было произносить их. Они вырвались сами, по собственной воле. И наверное, это небольшое происшествие беспокоило бы меньше, если бы в нем было больше правды.
Вообще-то он прошел дальше девятого круга Ада — с его ледяным озером и сонмом вмерзших по шею грешников — и сделал шаг в Чистилище.
Но больше всего беспокоило и даже тревожило то, как повлиял его ответ на Маурицио. При упоминании Каина и Авеля лицо итальянца — пусть и на долю секунды — как будто окаменело, а глаза превратились в ледяные кристаллы.
Глава 16
После неспокойной ночи он проснулся поздно, но новый день принес с собой и новую ясность. Он не стал сдерживать мысли, отпустил воображение, предоставив ему нарисовать то, чего не было, или, по крайней мере, дать иную интерпретацию тому, что было, а уже потом, успокоившись, заставил себя думать только о том, что не ставило под сомнение сделанные выводы.
