Он долго старался внушить себе, что она всего лишь похотливая бабенка, и зачем она ему? Да к тому же вместе работают — сплетен, разговору не оберешься… Но только стоило ей подойти, как еще не сознавая того, он уже напрягался, смотрел куда-то в сторону и говорил с ней до смешного официально.
А в весенние ночи она стала сниться ему. Покорная и незлобивая приходила в его сны, раздевалась, и он долго ласкал ее, уговаривал уехать, улететь на край белого света. Иногда, в снах, он терял ее. Ездил по незнакомым городам, искал, от неудачи плакал и молил кого-то вернуть ее. И, проснувшись, еще долго чувствовал трепет сердца, разбитость и слабость в теле.
4— Ты хоть знаешь эти места?
— Нет.
— Так куда ж мы идем?
— Куда-нибудь.
— Какая-то ты странная, Шура? То вдруг тебе захотелось остановить автобус и выйти не зная где, сейчас ведешь не знаю куда…
— Ну что ты ворчишь? — остановилась она у края картофельного поля. — Придем куда-нибудь… Может, к речке, может, к озеру. Озер здесь много… — посмотрела под ноги. — Ух ты, паслен! — бросила спальный мешок и набрала в ладошку ягод, — на!
— Не хочу я, — отвернулся Ефим.
— Если устал, так и скажи — я сама понесу рюкзак, ты спальный мешок.
— Я не устал, — буркнул Ефим, поправляя лямки рюкзака.
— Пойдем через поле, — предложила она и, не оглядываясь, шагнула вперед, к близкому сквозному, но тенистому лесу.
— А вообще-то можешь вернуться, — резко повернулась она. — Я пойду одна.
Он, шагнув, налетел на нее, опешил.
— Нет, я ничего… Я иду, — виновато сказал он, опуская ресницы от ее прищуренных, дерзко стекленеющих глаз.
— Ну, как хочешь, — и пошла уверенно, будто и нет его.
Перед тем, как войти в лес, она остановилась. Из-под ног, пискнув и пронзительно сверкнув темным глазком, ошалело метнулся в кусты суслик.
— Глупенький, ты не бойся, — сказала она, — мы люди, — и обошла свежую норку.
В прохладной тени леса Шурочка долго прислушивалась к посвисту птиц и громкому перестуку, будто вдалеке рубили топором. Она, крадучись, пошла на этот стук. В развилье плакучей березы пестрый дятел терпеливо долбил нарост коры вокруг чаги.
— Этак мы никуда не придем, — хмуро сказал подошедший Ефим. — Ты до захода солнца все будешь разглядывать хвосты у лесных пичуг, а нам еще надо выбрать место на ночлег, набрать сушняку на костер и воды…
— Ох, и скучный же ты мужик, Ефим… Ну, хорошо, иди вперед… А ночевать мы будем в какой-нибудь копешке… Найдем. Ты никогда не ночевал в копешке?
— Не приходилось.
— Ты многое потерял. Зароешься в сено до подбородка и, пожалуйста, — перед тобой все небо, все звезды. Лежишь, смотришь и слушаешь писк и шорох мышей…
— Я мышей боюсь.
— Зря, — сказала она ему в спину, — у них добрые, кричащие от вечного страха глаза. Ты видел глаза мышей?
— Тебе хочется надо мной издеваться?
— Нет. А ты глаз мышей не видел. Ты видел только мышь — серый дрожащий комочек… А, в общем, ты ничего не видел… — она помолчала. — Лежишь, смотришь в ночь, слушаешь и думаешь обо всем на свете… Потом на лицо упадет роса. А на голову невзначай сядет старая, слепая сова. Похлопает крыльями, попугает ночь. А после слетит и склюнет зазевавшегося мышонка… Ты видел сову? — засмеялась она.
— Видел… Чучело в школе.
— Считай, что тебе повезло. А ты заметил, какие у нее глаза? Высокомерные, льдистые…
— Знаешь, Шура, ты фантазерка. И ты сейчас мне несешь кукую-то дикую чушь, — остановился, снял рюкзак. — Дай спальник!
— Вот тебе на! О чем же тебе рассказывать? Об асбестовом порошке или о Василине, как она приглядывает своему сыноньке невесту. Или о том, как вчера подрались в столовой двое монтажников. Один другому насыпал соли в каску?
Ефим молча вытер рукавом спортивной майки пот над губой и, осмотревшись, чуть отошел под березу в высокую траву и расстелил там спальный мешок.
— Достань репудин! — скомандовал он.
Это ей смешным показалось.
— А винца тебе не достать?
— Сам достану.
Он зачем-то сбросил кеды и босиком, шалея, пошел на нее и скоро смял на траву. Она признавала эту силу, покорялась ей. И, чувствуя подкатывающийся сладкий жар в теле, она понимала, что после опять будет равнодушна к нему, будет открыто посмеиваться над ним, иногда презирая.
Он запрокинул голову и, ловя жарким ртом ее смеющиеся твердые губы, простонал:
— Шурка, дура ты, дура! Чего ты изводишь меня? Ну чего?.. В загс сходим…
— А ты думаешь, мне с тобой охота маяться?
Поднял Ефим голову и ослабил руки:
— Как это?
— Да просто… Молодой ты еще… Лет на семь поди моложе меня, а? Да и не поймем мы друг друга…
— Ты не темни, голубушка! Знаю я, что на Корюкина заришься. Красивый, денежный парень… Квартира есть… Увижу с ним, зашибу!
— Какие вы все эгоисты — один убью, второй зашибу… Тьфу!.. А ну, встань!..
Он нехотя поднялся, достал бутылку сухого вина и залпом выпил кружку.
— Будешь? — налил ей.
— Посмотри, как на стволе березы дрожит тень листьев, и о нее спотыкаются муравьи. Ты посмотри!
— А, чушь! На, испей этой водицы…
Лежа, она потянулась рукой, сорвала розовую макушку тысячелистника, сказала:
— Пьем вино под такой красивой березой и все обижаемся на жизнь…
— Я на жизнь не обижаюсь. Я на тебя обижаюсь. Эх, как бы мы зажили!
— А как? — спросила она.
— Хорошо.
— Ну, а как хорошо-то?
— Поработали б, а вечером в сад поехали.
— В чей сад?
— Ну, взяли б участок земли. Деревца посадили…
— А на чем бы поехали?
— У меня ведь и гараж есть, можно б подкопить на машину. А потом сел, поехал — красота! А в саду малинка, цветочки…
Она подумала: «И Яшка тоже мечтал об этом… Интересно, а как Игорь живет?..»
— О чем думаешь? — спросил он.
— Как живет Игорь, — пошевельнулась.
— Как живет? Мы-то мечтаем, а он, небось, уж дачу достраивает. А мы мечтаем…
— Мы не мечтаем. Во всяком случае я.
Он не ответил, насупился. Она удовлетворенно молчала, разглядывая лесные цветы.
Тишина. В зеленой прореди блекло-синее небо и томное бледное солнце, да далекая морзянка дятла и тонкий писк комарья напоминают, что жизнь людская не вечна…
— Я люблю тебя, — вдруг печально сказал Ефим. — Я тебя очень люблю. А ты сейчас думаешь о Корюкине… Ты уйдешь к нему. Я это предчувствую…
Она не ответила.
— Я тогда пропаду, сопьюсь… — сказал он.
Ей не хотелось видеть его неспокойные, что-то ожидающие и просящие глаза.
— Пойдем искать воду, — холодно предложила она. — Этим вином не напьешься… А в то, что кто-то пропадет от любви ко мне, я не верю…
Они поднялись и пошли.
Ефим понуро плелся за ней по лужайчатому лесу молча. Усталые, они в потемках набрели на два стожка сена. На макушку стожка взобраться у них уже не было сил, подрыли глубокую нишу с бока стожка и забрались в нее, мгновенно утонув в зыбучих волнах сна.
5Еще не успело взойти солнце из-за далеких заводских труб и не проснулась в загончике перед окнами корова Чаенька, а Игорь, нарядившись в старые, короткие брюки Петра Алексеевича и в цветастую кофту тетки Онисьи, уже подмешивал лопатой к песку и цементу красную сырую глину.
— Игорь, а что, в ящике-то поди неудобно мешать раствор? Давайте-ка в корыте, — подоспела с ведерками воды Онисья.
— А ведь права ты, мать, — оживился Петр Алексеевич. — Пошли, вынем его из-под кровати…
Игорь мешал раствор тщательно и терпеливо, пока он не стал ровным и не цепляющимся за лопату.
После, в приготовленную под фундамент траншейку, начал укладывать один к одному фасонный мартеновский кирпич, не новый, а кое-где оплывший от шлака и побитый.
Подавая кирпич Игорю, Петр Алексеевич весело покрикивал на жену:
— Мать, ну-к пошевелись! Растворчику, растворчику… Гли-ко, мать, баня ведь будет, а! О-хо-хо, баня! Надо же!
— Ну хватит, хватит…
— Мы тут с тобой график повесим на дверь — кому первому париться. Мать, я думаю, ты нам уступишь?
— Да уступлю, уступлю, — сияла Онисья, летая от корыта с ведерком раствора. — Ты только ноги не отбей, кирпичи-то из рук валятся…
— Теть Онь, ты больно-то не усердствуй — тяжело. Можно и по полведерка носить, а то к вечеру упадешь с непривычки-то, — ловко размазывая, выравнивал угол, чуть пристукивая молоточком. — И ты, батя, тоже притормози… Я ведь что, на мне лес возить можно.
— Дак ведь завод-то поди тоже не сахар? Копоть-то и отсюда видна, — сказала Онисья грустно, не выпуская «козью ножку» изо рта и выскребая остатки раствора в корыте. — Подыши-ко ею цельную неделю — тоже сила нужна великая… Молодые все хорохорятся, а как согнет времечком — ложку поднять трудно…
