— Теть Онь, кваску бы, — попросил Игорь.
— Это я счас, мигом!
— А мне, мать, махорочки, — роняя кирпич, сказал Петр Алексеевич.
— Перекур, батя,- — Игорь перешагнул через кладку будущей стены, снял рукавицы и стал замешивать новый раствор.
Солнце уже поднялось, но жаркой силы в нем еще не было.
— Батя, может, найдется две газетки? — попросил Игорь, снимая кофту. — Сделаю две панамки на головы. И будем разгуливать, как на побережье Черного моря, — и закатал до колен штанины.
У порога заскулил щенок — клюнула утка, отгоняя его от корытца с вяло плавающими в нем, в мутной воде, золотистыми карасиками.
Игорь плеснул в корытце свежей воды из ведра и поднял щенка с его мокрой кисточкой на голом брюшке. Кисточка щекотала ладонь. Погладил щенка, уговаривая:
— Не плачь, цуценька, ну не плачь! Ух она, какая зверюка! Вот полежи, погрейся на солнышке! — расстелил кофту на штабель старых досок, приготовленных для бани, и посадил щенка, удивляясь тому, как любят, понимают собаки человеческую ласку и просят ее.
— Вот квасок, холодный. Как бы не простудиться! Вот тебе, дед, махорка, — Онисья поставила в тень от досок двухлитровую банку с квасом и вытерла руки о свой желтенький безрукавый халатик. — Нести воды?
— Неси.
Скоро стены подросли вершка на три. Уже поставили коробку под дверь, и Игорь стал радоваться тому, что осталось пустяк и вот-вот можно будет отойти и полюбоваться на почти готовую баню. Сегодня же он повесит дверь, вставит оконную раму, а, может быть, еще успеет поднять стропила под крышу. А тетка Онисья сама станет заводить раствор и обмазывать стены.
Плечи и спину уже пощипывало от солнца. Игорь подумал о том, что пора бы уже съездить на озерко искупаться.
— Батя, искупаться не хочешь? Да брось ты свои одежки, солнце-то как палит! У меня вон уже ноги покраснели, а спина аж горит!
— Холодно что-то мне, Игорь. И хвори не чувствую, а холодно. Я уже и забыл, когда купался…
— Что ты, что ты, отец, купаться!? Вон охолонись из ведерка…
— Ладно, охолонусь… А ну-к, брысь отселя, — сказал он на жену и весело запел:
Ой, матаня, ты матаня,Вся-т ты измоталася,Посмотри-ко на себя,Какая ты осталася…
Игорь рассмеялся и, повернувшись увидел их.
В легонькой синей кофточке и в обтягивающих спортивных трико, с хитро учесанной горкой волос на макушке, стояла Шурочка, за ней, помахивая капроновой фляжкой, нетерпеливо мялся заспанный Зюзин. У Зюзина ползли вверх и надменно гнулись брови.
Игорь, заметив какое-то ликование в лице Ефима, крепко вспыхнул, смешался и, разыскивая глазами брюки, наткнулся на ее удивленный взгляд и ляпнул:
— Ага… Проходите… Как это вы сюда забрели? — торопливо надернул брюки и снова пригласил: — Да проходите. Садитесь. Чего ж стоять-то…
— Доброе утро! — сказала Шурочка Петру Алексеевичу и Онисье.
— Здравствуйте! — сказали те вместе.
Онисья подтащила скамью, смахнула с нее глину:
— Садитесь, гостеньки, устали небось?
— Как забрели, говоришь? — повернулась Шурочка к Игорю. — Да просто. Шли, шли и вышли… Хозяюшка! — сказала Шурочка, — водицы бы нам…
— Кваску я вам… — метнулась в избу. Принесла эмалированные зеленые кружки, налила: — Пейте на здоровье!..
— И знаете, если можно, дайте щепотку соли. Забыли соль. А помидоры без соли невкусные…
— И сольцы можно — айдате в избу, нагребу…
Суетясь у посудного шкафчика, Онисья сказала:
— Игорек вон помидоры с сахаром любит, с медом…
— Уж не сын ли? — спросила Шурочка, оглядывая огромную печь, кровать с кружевным подвесом, с горкой подушек, пышные алые цветы герани и патефон на этажерке.
— Да почти сын… Родственник… — смешалась Онисья.
— А что строите?
— Баньку. Осенесь вот эту избу начали делать. Всю весну маялись.
— Дорого встала?
— Нет. За машину только да за кирпич вон для баньки… Все Игорь…
— Эй, скоро что ли? — страдая от нетерпения, позвал Ефим. — Костер-то потухнет…
— Иду, иду… Ну, спасибо за квас, — сказала Шурочка и, не взглянув на хозяйку, вышла.
Игорь понуро сидел на скамье, поигрывал со щенком.
— Приходи к нам в гости! Во-он за стожками… Угостим вином и сардельками, поджаренными на костре. Таких ты не едал — деликатес…
— Чего эт он пойдет? У нас и свое все есть… — встряла Онисья.
— Работничков-то в наше время днем с огнем искать надо. Так что вы уж не заморите человека, — отпарировала Шурочка.
Игорь не спеша поднялся, снял брюки и, не глядя на гостей, двинулся к озеру:
— Батя, я покупаюсь, — сказал он.
Игорь бежал по плахам к лодке и все не мог унять смятение от встречи и все не мог понять, отчего же он чувствует себя так потерянно, стыдно.
Следом за ним прибежал взволнованный, легонький Петр Алексеевич, но Игорь уже оттолкнул лодку, и старик, запыхавшись, успел только помахать руками, крикнуть:
— Игорь, ты там не больно-то балуйся… Ты только поплавай, отдохни… Не ныряй…
И сворачивая за тростник, Игорь еще глянул на маленького, забрызганного раствором человека и крикнул в ответ:
— Нет, нет, батя… Я тихонько…
Он быстро выгреб на середину и упал с лодки.
6А Шурочка, придя к прогоревшему костру, села на спальники и, стараясь не видеть ликования Ефима, подобострастно суетившегося над ломким лесным сушняком, начала расстилать на потрескавшуюся от жары, короткую травку газеты. На газеты выложила свежие огурцы, помидоры, развернула соль.
«Ефим ликует, — подумала она, — отчего? Наверное, потому, что Игорь оказался не лучше его? Так же скучен, скрытен и деловит…»
— Сейчас разгорится костерчик, я выстрогаю прутики, и мы зажарим сардельки… Вкуснятина будет! — Ефим все весел, но и тревога заметна — может, оттого, что она, Шура, задумчива.
Она посмотрела на него — покрасневшее лицо, кудрявые русые волосы не чесаны, серые маленькие глаза подернулись злой дымкой, вспомнила Игоря, как поспешно он натягивал брюки, путаясь загорелыми стройными ногами в штанинах, и его пропадающий голос: «Проходите… Как это вы забрели сюда?» — и как при этом дрогнули зрачки. А лицо и шею залил крепкий румянец… Тотчас же вспыхнули в памяти слова той тетки с согнутой папироской во рту: «Да сын… почти… Осенесь начали избу делать и всю весну маялись… Игорь все…»
«Так вот он где все пропадал», — решила Шурочка и, увидев снова ликование Ефима, засмеялась.
— Смешная ты баба, Шурочка, то хмуришься, то смеешься, не знай чему… Опять надо мной что ли?
— Нет, — сказала она. — Над собой.
Он сидел на корточках перед костерком и попеременно совал обстроганные, сырые прутики с сардельками на конце в синеватый огонек. Сардельки лопались, сок капал на угли, шипел. Она встала и, раздевшись и прилепив на нос клочок газеты, тоже подсела к костерку.
— Я над собой смеюсь, Фимушка, — обхватила колени и завороженно стала смотреть, как ползет огонь по веточкам, как белеют они и трескаются, а после медленно чернеют, опадают и снова накаляются уже углем.
— Ну вот и поспели! Пойдем! — положил на газету сардельки и полез в рюкзак за вином.
— Ты будешь вино?
— Ничего я не буду.
— Будешь, — сказал он уверенно и Шурочка увидела в его глазах проснувшуюся хитринку.
«Он поди и в правду уверился, что я пойду за него замуж, в загс пойду?» — подумала она весело.
— Сейчас перекусим, чуть отдохнем и пойдем к тракту. Авось на какой-нибудь попутке доберемся до озера на нашу базу… Там хоть пиво есть, а то вышли к чахлому болоту и любуемся…
— Ешь, — сказала она и принялась за большой оранжевый помидор. Разрезала пополам и круто посыпала солью, ему протянула половинку.
После того как перекусили и сожгли в костерке газеты, она встряхнула спальный мешок, раздернула молнию, расстелила и легла навзничь, поймав взглядом жаворонка, утихла. Ефим подсел и потянулся к ней.
Увидев его большие, нескладные руки, она грубо оборвала:
— Уберись!
Он обиженно засопел и отодвинулся. Она увидела его сухие, тонкие ноги в черных курчавых волосках и с неприязнью подумала: «Зюзя, ты Зюзя!»
И представила, как там, за холмиком, внизу, высокий загорелый парень с робкими карими глазами и пухлым обидчивым ртом лепит и лепит баньку, легко и шутя постукивает кирпичи молоточком. Плечи он теперь, наверное, прикрыл каким-нибудь теткиным платком, а рядом у корытца чавкают ленивые серые утки, глотают золотистых карасиков, на скамье в тенечке у сарайчика сидит, курит махру тот маленький дядька, жена его, скорая на ногу, летает по двору с ведрами то песка, то воды…
А может быть, он сейчас и не лепит баньку, а все еще отдыхает на воде, сидит в лодке в камышах и слушает легкий шелест тростника от тихо дохнувшего, низкого ветра или шумно плавает в теплой воде, счастливо бьет ее ладонями, а то повернется на спину, раскинет руки, замрет, жмурясь от пронзительной синевы неба и жгучего солнца.
