не могла.
– Семенова, одевайся и выходи, тебя ждут внизу, – прокричала сестра.
Юлька поцеловала дочкин лобик, пухлые губки, долго смотрела на закрытое окошко детского отделения. В темной раздевалке натянула костюмчик, пальтишко, сдала казенную одежду и поплелась вниз. Там ждет милиционер со страшной бумагой. Доктор сказал накануне, что нужно написать заявление об утере документов, тогда милиция поможет хоть как-то устроиться.
В окна длинного коридора бил зимний свет, на полу прыгали блики от искрящегося снега, а перед Юлькиными глазами сгущалась темнота. Юлька тащилась, спотыкалась. Наконец вышла в залитый солнцем приемный покой и зажмурилась.
– Ну что же ты, дэвонька?! – загромыхал такой знакомый голос. – Что ж ты нас так напугала? Еле нашли тебя!
Юлька открыла глаза, увидела суровый взгляд Ираиды Павловны. Рядом переминался принаряженный Иван Иванович, поправлял шарф на тщедушной шее.
– Чуть не опоздали, пока по магазинам бегали. Что ж ты сбежала, дэвонька?! – басил и басил голос.
Юлька вдруг шагнула, как упала, прижалась к большому теплому телу, почувствовала, как тяжелая рука гладит ее по волосам.
– Будет, дэвонька, – говорила Ираида Павловна, – будет! Все обойдется, не плачь, – она сама плакала и не скрывала этого.
Хлопнула дверь, показалась медсестра Лена со свертком в руках.
– Принимайте, папаш… – привычно начала Лена, но поправилась: – Ой, дедушка, принимайте внучку!
Иван Иванович взял сверток дрожащими руками, а Ираида Павловна посмотрела на мужа строго: не урони! На них во все озерные глаза глядела ничего не понимающая Юлька…
Они шли по заснеженной улице к вокзалу – две женщины, а между ними мужчина с младенцем на руках. Иван Иванович гордо нес неожиданно приобретенную внучку.
Сыпал снег – не страшный, метельный, а ласковый, как выбитый из подушки пух. Мимо мальчишки тащили елку, пахло хвоей, праздником, новой жизнью. Люди несли в авоськах мандарины, и южные фрукты наполняли город новогодним оранжевым светом.
Юлька остановилась, подставила ладошку под снежные хлопья: «Господи, как хорошо! Как хорошо, мама, что ангелы существуют!»
Каринэ Арутюнова
Легкое дыхание
Маме
Тоска по Парижу. Возможно, я тосковала по нему всегда.
До сих пор радушие незнакомого человека воспринимаю как незаслуженный дар. Начинаю озираться – это мне? Неужели это мне? Неужели просто так, за один факт присутствия в этом мире дарится столь щедрая улыбка? Даже не улыбка, а облако, облетающее неслышно, из которого ты выплываешь лишенным всяческой брони, воздушным шариком на тонкой невидимой нити.
В моей жизни Париж существовал с давних времен. Мерцающая желтым светом люстра с изогнутыми плафонами-лилиями, оплывающие свечи, тени на стене – дом, в котором нежности хватало с избытком. Она, эта нежность, струилась изо всех щелей и углов.
Уверена, бабушка Рива была француженкой. Французом был дед Иосиф. Французами были соседи – тетя Лиза и дядя Даня, они встречали меня, априори награждая всевозможными лестными эпитетами, уменьшительными и ласкающими слух, просто так, безо всякого повода. Переступая порог дома на Притисско-Никольской, я начинала дышать иначе. Француженкой была моя тетя Ляля – готовностью жить и радоваться любому проявлению жизни.
Киевский Подол моего детства – маленький разноцветный Париж, до которого ехать было всего ничего, каких-то несколько остановок трамваем.
* * *
Начать, вероятно, следует с того, что моя мама любила Ива Монтана. Конечно же, она прекрасно понимала, что у Ива Монтана есть Симона Синьоре, но как этот факт мог повлиять на влюбленность юной и неискушенной во всех смыслах девушки?
Не знаю, что явилось раньше, французский язык или Ив Монтан? Безо всякой посторонней помощи мама, отработав год на четвертой обувной (туда ее как раз по знакомству устроила бабушка, которая частенько поминала эту самую фабрику в своих историях – как способ выживания в военное и послевоенное время), так вот, безо всякого вмешательства извне, мама моя, совсем юная и явно влюбленная во все эти несносные падежи и спряжения, штурмом взяла иняз.
Но все это было после.
Вооружившись калькулятором, я подсчитала: в начале 1957 года (а именно тогда Монтан после выступления в Москве и Ленинграде оказался в Киеве) маме моей исполнилось восемнадцать. По всей видимости, она еще не успела стать студенткой, но уже прилежно штудировала правильные и неправильные глаголы, а что касается прононса, то он был идеальным – с ее абсолютным музыкальным слухом.
Я уже говорила, что мама была похожа на француженку? Кстати, она частенько сокрушалась по поводу моего не вполне французского вкуса, называя меня цыганкой в пестрых тряпках, что вполне, в общем, справедливо, учитывая мою склонность к канте-хондо, булерии и солеа.
Ах, я почти уверена, что Ив, находящийся на пике своей славы, не мог не заметить хрупкую, точно французский воробушек, девушку с копной каштановых волос. Во всяком случае, каждый раз, пролистывая эту историю, мама останавливалась на полуфразе, глаза ее заволакивались мечтательной дымкой.
Несомненно, прикосновение было. Не только к Иву, такому же большеротому, стройному, пластичному, точно испанский танцор, мальчику из бедной еврейской (итальянской) семьи…
Не только к нему. К чему-то такому, о чем мама, разумеется, в тот момент не думала, не подбирала, как я сейчас, эпитеты и сравнения.
Это было прикосновение к Парижу. К Франции. К другому миру, существующему там, за железным занавесом, за подвальными комнатами, заводским шумом, скандальными соседями, очередями. Это было прикосновение не только к Иву, но и к Эдит, Эдит Пиаф, которую тот любил (до Симоны) и которого любила она.
Это было посвящение. Любовь на всю жизнь. Восполнение чего-то важного, определяющего.
В мамином детстве немного было ласки. Нет, все необходимое было, конечно. Платье, перешитое из платья старшей (сводной) сестры. Забота, столь трогательная, столь ценная, особенно если речь идет о почти удочеренном ребенке в скудные послевоенные времена.
Все необходимое, повторюсь, было. Кроме самой малости, смешного пустяка.
Однажды в старый дом на Подоле приехал погостить дальний родственник, дядя Ушер, ну какой такой дядя – это был молодой и безусловно обаятельный мужчина с теплыми яркими глазами. В поле зрения этих добрых глаз оказалась молчаливая худенькая девочка.
«…Не знаю, что произошло, но когда его ладонь оказалась на моей стриженой голове, я разрыдалась. Это было редкое, особенное ощущение отцовской и мужской ласки, которой в моей жизни не было, – не было этого внимания, тепла, готовности слушать столько, сколько потребуется».
Подозреваю, что улыбка дяди Ушера была похожа на улыбку Ива Монтана.
* * *
Мечта юной девочки
